Дитрих встал и прошелся по комнате. Вначале рассеянный, ищущий в движении какого-то равновесия. Потом шаги приняли ритм или сами создали его, и он стал вымерять пол вдоль глухой стены, все той же стены, где обычно сидели арестованные во время допроса, где сидел Исламбек. Вымерял минуту-две, а может, больше. Мысли и движения его прервал сигнал воздушной тревоги. Предварительный сигнал – Берлин ждал самолетов, идущих с севера или с востока. Откуда именно, Дитриха интересовало, и он подошел к столику и включил приемник. Диктор заканчивал сообщение: «…зону Мекленбурга. Через пятнадцать минут рассчитывать на воздушную тревогу в Берлине…»

Опять Мекленбург. Все еще вражеские бомбардировщики идут с севера! Дитрих посмотрел через решетчатое окно во двор, где в подвалах и полуподвалах внутренней тюрьмы арестованные ждали очередную бомбежку. Ждали как блага. Пока на дне каменного колодца было тихо. Через несколько минут наряд автоматчиков из дивизиона внутренней охраны пробежит по серым звонким плитам, потому что под коваными сапогами они оглушенно гремят, и рассеется в подъездах и нишах. Там, отупевшие от страха и злобы, автоматчики будут ждать налета. Налета и возможного побега арестованных: бомбы способны попасть в гестапо, почему бы им действительно не попасть в гестапо, если они попадают во все, что имеет стены и крышу. И, разворотив камень, бомбы откроют железные двери, снесут решетки, сорвут ворота. Дадут арестованным свободу. Люди побегут. По ним, бегущим, и должны будут стрелять автоматчики, если, конечно, сами уцелеют. Последнее маловероятно, однако внутреннее расписание предусматривает сохранение жизни солдата и выполнение им своего долга.

Это расписание обязывает стрелять и самого Дитриха. Поэтому он вынимает из ящика стола пистолет и кладет в карман кителя. На всякий случай. Он не верит в существование бомбы, которая поразит эти стены. Гестапо никому не нужно. Пока, во всяком случае. Пистолет же напоминает о дисциплине, которую обязан соблюдать Дитрих.

Но все-таки ему хочется стрелять. Именно сейчас. Возвращается то первое желание, что возникло при упоминании о живом двойнике. Убивать! Не давать подняться. Никто не воскресал после выстрела Дитриха.

Он неожиданно для самого себя принимает решение. Определенное и точное:

– Соедините с Туркестанским национальным комитетом. Немедленно!

Его соединяют. Телефонная станция работает, несмотря на тревогу. Она должна работать, если даже самолеты подожгут весь Берлин.

– Не отвечают.

– Повторите вызов. Еще! Еще!

Ему нужен президент Туркестанского национального комитета. Проще говоря, агент гестапо, старый и надежный агент, которого Дитрих завербовал еще в 1935 году.

– В здании никого нет. Видимо, все спустились в бомбоубежище.

– Повторите!

И пока дежурный мучает аппарат, посылает захлебывающиеся в своем неистовстве звонки на Ноенбургерштрассе, Дитрих ругает агента: трус, ничтожество, бездельник. Потом вспоминает, что недавно на президента покушались в Потсдаме, и успокаивается. Вид собственной крови не так уж вдохновляет человека на риск. Вали Каюмхан, видимо, еще слышит звук выстрела и ощущает боль в плече. И все же трус!

– Соединяю!

Нашелся все-таки президент. Нет, это не Вали Каюмхан. Не его высокий женственный голос в трубке. Грубые гортанные звуки.

– Капитан Хаит слушает.

Хуже, он вовсе не нужен Дитриху. Вообще никто, кроме Каюмхана, не нужен. Впрочем, военный министр может быть полезным.

– Господин гауптманн, с вами говорит Дитрих…

– Меня уже предупредили.

– Тем лучше… Можем приступить к делу…

Сигнал главной тревоги перебивает Дитриха. Мучающий душу вой сирены. От этого воя все замирает, прячется в землю, втискивается в щели. И ждет удара…

Дитрих стоит на месте у аппарата, заставляет стоять далеко от себя, на тихой Ноенбургерштрассе, в старом сером особняке капитана Хаита. Стоять, прижав судорожно трубку к уху, и слушать, хотя нервы напряжены до предела и в пальцах беснуется дрожь. Стоять, в то время как мысль бежит, торопит капитана, требует, чтобы он кинул трубку и помчался вниз, в бомбоубежище. И он готов помчаться, но голос Дитриха его держит. Держит крепко.

– Не можете ли вы, капитан, припомнить офицеров, которые были отправлены на Восточный фронт в промежутке между десятым октября и пятнадцатым декабря… Примерно…

– Их было много, господин штурмбаннфюрер…

– Но вы их помните?

– Да, безусловно… Это моя обязанность.

Проклятая сирена мешает говорить и слышать ответы. Город уже затих. Улицы мертвы, ни одной живой души не видно, а она все воет и воет, словно отпевает еще живых. Рыдает над ними…

– Значит, помните?

– Да, да.

Торопится Хаит. Дрожь уже перебегает от пальцев к локтям, плечу, шее. Вот уже танцуют губы. И он кусает их, чтобы не дать волю страху.

– Да, да! – повторяет он и этим хочет заставить Дитриха быть лаконичным.

А тот жестоко медлителен и многословен:

– Не встречали ли вы унтерштурмфюрера со следующими приметами: вьющиеся волосы…

К рыданиям сирены примешивается спокойный густой бас моторов. Пока тихий, но властный. Он растет, ширится, накрывая город незримым пологом. Его пытаются разорвать своим неистовым гавканьем зенитки – вся северная часть Берлина оглушена этим хором механических псов. Они внизу. И они бессильны. Рокочущий полог затягивается медленно и уверенно.

– Что, что? – кричит в трубку Хаит.

– Вьющиеся волосы, удлиненная мочка правого уха, родимое пятно на бедре…

– Фамилия? – с отчаянием погибающего требует Хаит. Сейчас ахнет бомбовый удар. Если Дитрих поторопится, капитан успеет еще сбежать вниз.

Дитриху не хотелось бы называть фамилию, однако другого выхода нет, и он называет. Впрочем, мог бы и умолчать. Хаит уже догадался, о ком идет речь. Обо всем догадался. Теперь ему надо было только уточнить степень опасности.

– А на каком участке фронта он находится или должен находиться?

И это не хотелось Дитриху разглашать. Но на полдороге не остановишься.

– Белоруссия… Роменский батальон…

Неожиданно точно Хаит отвечает:

– Нет!

– Что – нет?

– В Роменский батальон офицеров вообще не посылали за эти месяцы, только солдат, случайно оказавшихся в Берлине…

– А в другие батальоны?

– Посылали, но с такими приметами унтерштурмфюрера не было…

Ахнула фугаска. Где-то недалеко от Ноенбургерштрассе. Задрожали стекла, колыхнулся пол. Но Хаит стоял по-прежнему у аппарата. Он ждал новых вопросов Дитриха. Еще чего-то ждал. Того, что крылось за словами, за любопытством штурмбаннфюрера. А любопытство должно было существовать, если воскрес унтерштурмфюрер.