Перед императрицей Румянцев оправдывал своё отступление тем, что у него в пехоте оставалось всего тринадцать тысяч бойцов, из которых многие были пораненные и больные, и просил удвоить свою армию: «…то не удвоить, а утроить надобно армию; ибо толико числа требует твёрдая нога, которой без того иметь там не можно…» В ответ же Екатерина справедливо напомнила ему, что при Кагуле у него вообще во всей армии было всего семнадцать тысяч солдат против ста пятидесяти турецких, но в целом доводы командующего она поддержала.

Оправившиеся от разгрома османы перешли в наступление, но предпринятые ими атаки в июле на Хыршов, а в августе месяце — на Журжу закончились для турок неудачей.

На правом берегу Дуная оставался единственный занятый русскими войсками бастион — укрепленное Гирсово. Этот населённый пункт был крайне важен для Румянцева, как плацдарм для будущего наступления осенью. И оценив по заслугам двойную победу Суворова под Туртукаем, командующий поручил ему оборону этой крепости, переведя с командования резервной дивизией в главный корпус.

В это самое время Егоров Алексей лежал в своей комнате на постели. Прошло уже три недели, как особая рота вернулась в Бухарест к месту квартирования.

От помещения в армейский госпиталь поручик наотрез отказался, и теперь его ежедневно навещал Дементий Фомич, делая перевязки и процедуры совместно с ротным лекарем. В соседних трёх избах находилось на излечении ещё около дюжины егерей, так что забот у врача здесь хватало.

— Прямо отдельный лазарет мы тут с вами устроили, Алексей Петрович, — ворчал армейский эскулап, срезая ножницами узелок шва на ране. — Хоть отдельный штат под ваших стрелков запрашивай. Так ведь интендантство-то не расстарается, — и он дёрнул щипчиками за кончик нитки. Лёшка вздрогнул и закусил губу от боли. — Тише, тише, всё уже, всё-ё, господин поручик. Вот как хорошо-то всё на вас заживает, — зацокал языком Фомич. — Эх, дело молодое, организм ваш сейчас в самой силе, видать, только что он расти перестал, страстями и пороками пока не надломлен. Глядишь, ещё недельку-другую — и мы вам уже все швы с ран снимем. Что, чешется?

— Чешется, — признался хриплым голосом Егоров. — Иногда аж страсть как разодрать всё ногтями там хочется!

— Это хорошо! — глубокомысленно протянул врач. — Пусть чешется. Значит, у нас там всё порядком заживает, и нагноения никакого нет. А вот драть как раз таки там ничего вам не нужно, иначе, голубчик, ещё будете на койке с пару месяцев здесь валяться. Так что вы уж потерпите! — и он обернулся к ротному лекарю. — Акакий Спиридонович, обрабатывай здесь всё спиртусом, присыпочку ещё не забудь, и можешь опосля свежую повязку накладывать.

— Кхм-кхм! — У порога комнаты стоял высокопоставленный посетитель, и все присутствующие в доме невольно напряглись.

— Прошу прощения, доктор, не смею вам мешать, я подожду пока на улице, — прокашлявшись, успокоил лекарей полковник фон Оффенберг.

— Что вы, что вы, Ваше высокоблагородие, мы уже всё здесь закончили, — заспешил, собирая свои причиндалы в сумочку из плотной парусины, врач. — Вот только перевязать поручика осталось, две-три минутки, пожалуйста.

Очень скоро в комнате остались только Егоров и Генрих Фридрихович.

— Даже не вздумай вставать, а то я тебя под караулом в госпиталь отправлю! — пригрозил он поручику. — Я вот тут подле тебя рядышком присяду. Если ты, конечно, не против, — и увидев согласный кивок раненого, плюхнулся на стул. — Уф, как же я вымотался, Алексей, ты даже не представляешь! Вот только сегодня утром прибыл в ставку из-под Журжи. Там наши войска под командованием Энгельгарда сорвали высадку турок. Ингерманландский и Сибирский полки на переправе перекололи и потопили их около тысячи, а остальным сразу же высаживаться расхотелось, вон они и повернули назад.

Лёшка приподнялся с постели.

— Ваше высокоблагородие, я уже оправился, мне бы роту доукомплектовать, и можно будет опять в дело!

— Отставить, поручик! — сурово и как-то по-отечески сварливо рявкнул барон. — Мне что, и правда свою угрозу исполнить, а? Чай, найдут в гошпитале для вас всех дюжину мест!

— Виноват, Ваше высокоблагородие, — вздохнул Егоров. — Да я только рапорт хотел вам подать. Есть лежать и не вставать!

— Ну-у, вот так-то ладно, — буркнул полковник. — Где там твой рапорт? Хотя я и без него всё про ваши дела и уже в подробностях знаю. Очевидцы всё рассказали, и даже в красках, как ты там чуть князя не послал… м-м… кое-куда. Эх, Лёшка, Лёшка! Сорви ты голова! — и он взял со стоявшего рядом стола стопку исписанных листов.

На несколько минут в комнате установилась тишина. Только большая, жирная муха билась в маленькое оконце да за стеной звякала посудой хозяйка дома Мируна.

Наконец, закончив с рапортом, фон Оффенберг внимательно и серьёзно посмотрел на Алексея.

— Два месяца боёв особая рота провела достойно, поручик. Ваши сведенья, добытые ещё в первом поиске, нашли своё подтверждение и в дальнейшем помогли нам планировать наступление. Не ваша вина, да и не вина это полевых войск, что оно в итоге провалилось. Не время и не место это сейчас обсуждать, кому нужно, тот свои выводы из всего этого сделает. Война ещё не закончена, поручик Егоров, и мы вырвем победу у турок, не в этом году, так в следующем, ты уж мне поверь!

— Я верю, Ваше высокоблагородие, — вздохнул Лёшка, — потому и хочу её приблизить. Глядишь, меньше наших солдат в болгарскую землю ляжет.

— Похвальное желание, — соглашаясь, покачал головой барон. — Но для начала нужно восстановить свои силы. Очень скоро они тебе, Алексей, понадобятся, уж это я обещаю! Видишь, вот как вышло, не только солдаты, но и генералы на войне гибнут. Эх, Отто, Отто, бедовая головушка, всё время в первых шеренгах своих солдат шёл. А сколько я ему говорил: поберегись, не лезь в самое пекло! — и Генрих Фридрихович горестно покачал головой. — Но ведь это же Вейсман, Лёша, разве же его удержишь?! Приятельствовали мы с ним ещё с малого обер-офицерства, также как вон и с Сашкой Суворовым. Много чего нас троих между собой связывало, и вот видишь, одного уже теперь нет!

Алексей дёрнулся и до скрипа сжал зубы.

— Я виноват, Ваше высокоблагородие, ведь как чувствовал, что нужно за генералом приглядывать, а вот же никак не смог его уберечь!

Барон с печальной улыбкой посмотрел на Егорова.

— Дурачок ты, Лёшка, и мальчишка ещё, хотя уже и поручик. И как только в тебе два таких разных человека уживаются: один взбалмошный юнец, другой же хладнокровный, расчётливый и зрелый муж? Непостижимо сие для меня.

«А ведь как в воду глядит! — подумал Лёшка. — Вот ведь интуиция и наблюдательность у барона! Хотя, конечно, он это не в конкретном, а скорее в философском смысле».

— Да и как бы ты уберёг его, когда против вас тысячи янычар и ялынкалыджи там пёрли, а он в первом ряду со шпагой стоял? — продолжал с грустью в голосе Генрих Фридрихович. — И как сам-то ты в живых остался? Просто чудо это! Во-он, живого места на тебе нет, весь сейчас в кровавых повязках лежишь. Эх, Лёшка, Лёшка, отца на тебя нет, чтобы хорошо выпороть! Всё время ты лезешь в самую гущу. Вот словно тянет тебя к опасности! Молчи лучше! — повысил он голос. — Очевидцы мне лично рассказывали, как ты там под саблями волчком вертелся. Десяток трупов уж точно от твоих рук там потом насчитали, — и, помолчав немного, он опять продолжил: — Спасибо тебе, что не отдал генерала в руки басурман! Ты даже не представляешь, как это для него самого, да и для меня, важно! Отто Иванович погиб в бою как герой, со шпагой в руках и в первых рядах своего войска! И точка! А его тело будет похоронено с подобающими воинскими почестями на Родине и не достанется на поругание врагу. Да и за знамя Ширванского пехотного отдельное тебе спасибо! Сам ведь знаешь, оно каждому подразделению из рук самого самодержца, монарха выдаётся, освящается положенным чином, и затем под ним воинскую присягу дают все солдаты и офицеры того полка. Досталось знамя врагу — значит, всё, нет уже более его, и позор падает на головы всех тех, кого раскидывают после этой трагедии по другим подразделениям. Давай-ка закроем мы уже эту тему! У меня до сих пор душа болит за всё случившиеся. В кармане у Вейсмана был найден старый список ещё с тех давних поисков, где он бил турок на Тульче. Генерал настойчиво просил наградить своих воинов и держал для того при себе тысячу имён отличившихся. Их после возвращения на свой берег уже одарили кого рублём, а кого чуть более, но он-то просил наградить нижних чинов особой медалью. Ждал и надеялся, даже прожект вон составил, какую он её сам видит. Так вот, медали той теперь быть! Верю, что императрица пойдёт навстречу пожеланиям покойного и отдаст указ об изготовлении сих медалей. Из той тысячи, что были в поиске с Отто в семьдесят первом году, едва ли сейчас половина в живых осталась. Сам понимаешь, Алексей, война идёт! Но, как показывает жизнь, больше всего солдаты не от пули неприятеля, не от сабли или картечи гибнут, а от лихорадки и от разных других болезней. Румянцевым Петром Александровичем принято решение те пять сотен медалей, которые останутся от вручения участникам первых поисков, вручить всем тем, кто стоял с генералом плечо к плечу в его последней битве. Твоя сотня егерей, Алексей, будет тоже в их числе. А теперь по тебе лично. Представление о твоём производстве в чин капитан-поручика уже три недели как ушло фельдъегерской почтой в Санкт-Петербург. Да-а, и ещё-ё… — и барон сделал многозначительную паузу, вглядываясь в глаза Лёшки, а потом, словно бы набрав в грудь воздух, продолжил торжественным тоном: — Командир отдельной особой роты егерей главного квартирмейстерства первой русской императорской армии поручик Егоров Алексей Петрович за проявленную им личную храбрость и мужество в битве при Кючук-Кайнарджи и за недопущение захвата тела командира дивизии генерал-майора Вейсмана, а также знамени Ширванского пехотного полка представлен к награждению орденом святого великомученика Георгия IV степени.