Женщины стояли у палисадов, у калиток, выглядывали из окон и подзадоривали мужчин, протягивали детей, чтобы дети могли рассмотреть охоту. Чтобы учились убивать.

Сопляки, которым не было дозволено самостоятельное преследование белки, подтаскивали камни и палки, говоря:

— На, дяденька, ударь!

И дяденька ударял, и толпа ревела и погоня продолжалась.

Эта орда гналась по городским бульварам за маленьким рыжим зверьком: потные, красные рожи, искаженные жаждой убийства — хозяева города.

Белка спешила, разгадав этот рев, эту страсть. Увы, она не ускользнула. Камень достиг цели. Белка упала на мостовую. Она еще поднялась, вспрыгнула на дерево, но сил не хватило, веточка выскользнула из лапок, и белка упала в самую гущу толпы.

Толпа, удовлетворив желание убить, расходилась. Никто, однако, не ушел, не убедившись собственными глазами, что белка действительно мертва. Что охота удачна.

В финале рассказа Шаламов резко меняет перспективу повествования. Это уже не мир, различимый с высоты беличьего полета, — он смотрит на мертвое тело белки глазами мальчика из толпы: на кровь, запекшуюся на морде, в глаза зверька, спокойно и неподвижно глядящие в голубое небо тихого нашего города.

18 января

С Борисом Лесняком и Ниной Савоевой я знаком давно. Я попал к ним через Шаламова, а точнее, через его рассказы. Борис Николаевич и Нина Владимировна — герои нескольких из них.

Нина Савоева приехала на Колыму добровольно. Окончив Московский медицинский институт в 1940 году, она сама решила работать врачом в колымских лагерях. Борис Лесняк попал на Колыму в 1938 году с приговором: восемь лет. Четыре из них он отбывал на золотых приисках, остальные отработал фельдшером в центральной больнице Севлага «Беличья», семь километров от поселка Ягодное. Главным врачом этой больницы была «Черная мама». Так прозвали зэка Нину Владимировну. Так называет ее и Шаламов в «Перчатке».

Шаламов попал в «Беличью» доходягой, и если бы не забота Савоевой и Лесняка, кто знает, может, и не пришлось бы нам сегодня читать «Колымские рассказы». Савоева и Лесняк не только поставили Шаламова на ноги, но два с лишним года спасали его от прииска, оставив в больнице культоргом… Борис Николаевич показывал мне фотографию Варлама Тихоновича: больничная палата, пациенты на кроватях, а в центре Шаламов в белом халате, читает им вслух «Правду». Кроме повышения политграмоты в обязанности культорга входило издание больничной стенгазеты.

— Жаль, что она не сохранилась, был бы неплохой материал для исследователей творчества автора «Колымских рассказов».

Мне по душе едкий юмор Бориса Николаевича, я люблю доброту «Черной мамы». Их стол всегда накрыт для нас — наливки, настойки… После ужина обычно заглядываем в кабинет хозяина: в архиве покопаться, посмотреть фотографии, которые Борис Николаевич делал на Колыме, пользуясь рентгеновскими пластинками, а то и просто поболтать. Нина Владимировна поминутно вытаскивает какие-то вырезки, колымские сувениры. Перед нашим отъездом на Соловки в 1992 году она подарила нам солонку из колымского серебра, чтобы мы из нее пуд соли съели, и чукотского божка Пеликена из бивня мамонта. Обычно мы не засиживаемся допоздна, потому что хозяева быстро устают… С возрастом Колыма дает о себе знать.

— Забавно, — заметил однажды Борис Лесняк, — герои рассказов обсуждают своего автора с его будущим биографом.

У Бориса Николаевича есть к Шаламову претензии — по части лагерной правды: он утверждает, что тот в значительной степени «подогнал» колымскую действительность под собственную биографию. О «Беличьей» Шаламов писал мало, и ничего нет удивительного — два с лишним года в ней «просачковал». Не очень это вписывается в портрет доходяги от забоя до забоя, каким он себя изобразил в «Колымских рассказах».

— Честно говоря, из семнадцати лет на Колыме Варлам проработал на приисках два года в «Партизане» плюс полтора, ну, два месяца в «Джалгале». Остальное время провел по-разному: в тифозном карантине в Магадане, кипятильщиком (кипятил воду в титане) на Черном озере, потом в Аркагале — но не в угольных забоях. Позже еще обдирал хвою с кедрача для лагерной «фабрики витаминов», оттуда попал к нам в «Беличью», где досидел до конца 1945 года. А в начале 1946-го доктор Пантюхов направил его на фельдшерские курсы под Магадан. Закончив их, Варлам до конца срока в 1951 году больше не выходил на общие работы.

Однажды Борис Николаевич показал мне фотографию «Беличьей»: большой каменный павильон, сбоку видны теплицы, оранжереи, грядки.

— «Черная мама» выращивала там овощи для больных, чтобы обогатить скудный паек свежими помидорами, огурцами и луком. Летом на огороде росли морковь, репа, капуста, в реке Дебин два человека ловили рыбу для больничного стола, а ходячие больные под надзором фельдшера или санитара собирали на зиму ягоды и грибы. А Шаламов понаписал вздор, якобы больные в «Беличьей» спали в дырявых палатках, и сквозь эти дыры он, мол, видел звездное небо.

Лесняк сам написал книгу о Колыме под названием «Я к вам пришел!». К сожалению, многие годы никто не хотел ее издавать. Лишь недавно, в Магадане, книга вышла в серии «Архивы памяти». Книга неудачная, но зато, вроде, правдивая, хоть Пушкин и сказал:

Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет — и выше. Для меня…

В книге Лесняка больше всего поразила меня сухая информация: на левом берегу в больнице СВИТЛа Шаламов написал донос на хирурга Сергея Лунина, того самого Лунина, который спас его в Аркагале от рук разъяренного начальника участка.

«Лунин сделал Варламу много доброго, разве что не снабжал его табаком и хлебом ежедневно. Он сам был на лагерной пайке, правда, не вкалывал в забое на морозе. А Варлам ответил ему черной неблагодарностью: написал донос и облил грязью его имя в своих рассказах».

— Ну и где эта правда? Ну где?

19 января

Шестьдесят лет назад Густаву Герлингу-Грудзиньскому выдали в Ерцевском лагере справку об освобождении. Вечером следующего дня он покинул Ерцево на поезде «Архангельск-Вологда».

«С холма неподалеку от станции лагерь был виден как на ладони. От бараков вверх поднимались вертикальные столбы дыма, в окнах уже горел свет, и, если бы не четыре силуэта вышек, рассекавшие ночь длинными ножами прожекторов, Ерцево могло бы сойти за тихий поселок при лесопилке, дышащий счастьем и отдыхом после дня тяжелого труда. Напрягши слух, можно было уловить бряцание колодезных цепей и скрип воротов — с незапамятных времен знак ничем не замутненного покоя»[43]. Так шесть лет спустя описал Густав Герлинг-Грудзиньский в «Ином мире» свой прощальный взгляд на Ерцево.

Десять лет назад (дату я хорошо помню, потому что это мой день рождения) поздним вечером мы приехали в Ерцево на поезде «Вологда-Архангельск».

Поезд в Ерцево стоит минуту, едва сойдешь на платформу, уже трогается. Ерцево все еще «закрытый поселок», за пятьдесят лет здесь ничего не изменилось. Зоны как были при Герлинге, так и теперь есть…