— Если через пять минут ужин не будет на столе, я вышвырну вас обеих.

Лотта сделала неуклюжий книксен, трепеща от взгляда его голубых, сверкающих, как цветное стекло, глаз.

— Да, господин майор, прямо сейчас… — и выскочила из комнаты.

Алекса чувствовала, как по ней струится пот, на ней до сих пор была наглухо застегнутая тяжелая шуба. Она еще раз попыталась получить ответ на свой вопрос.

— Ты никогда не рассказывал, что тебя приглашали на виллу Хохенау. И к Линару тоже.

Он посмотрел на нее с холодной яростью.

— Моя жена, стало быть, уже в компании шантажистов. А сейчас выслушай, что я тебе скажу. Я скорее прикончу тебя, чем позволю уйти. Своими собственными руками я задушу тебя. И насчет капрала Зоммера: чтобы я больше не слышал ни слова об этом.

Лотта между тем внесла поднос.

— На меня накрывать не нужно, — сказала Алекса.

Лотта скорчила гримасу.

— Об этом вы могли бы сказать сразу. — Она украдкой посмотрела на майора, чтобы проверить, как он реагирует на такое нахальство, и, заметив, что он сделал вид, что ничего не слышал, на этом не остановилась: — Никогда не знаешь, чего ждать в этом доме.

Алекса, у которой не было сил еще и с горничной ругаться, побрела в спальню и сбросила наконец шубу. Она сняла пеньюар и обрызгала себя туалетной водой с головы до ног. Не надевая ночной сорочки, она юркнула под одеяло. Льняное белье приятно холодило кожу. Ее слегка знобило, но не оттого, что ей стало холодно. Она чувствовала себя глубоко несчастной «Что же я делаю?» — подумала она.

Она лежала в темноте. Неизвестно, сколько прошло времени, пока она не услышала, как пришел муж. Он включил ночник и разделся. С закрытыми глазами она следовала каждому шагу этого медленного методичного ритуала: содержимое карманов — на ночную тумбочку; китель — на спинку стула; брюки — на вешалку; кальсоны и носки, сложив аккуратно, — на стул; сапоги — за дверь, для утренней чистки денщиком.

Затем по ритуалу должно последовать любование своим телом перед зеркалом, но на этот раз оно отпало. Сердце Алексы забилось, когда он лег к ней в постель. Он собирается ее задушить? Эта мысль не испугала, а, скорее, воодушевила ее. Все лучше, чем его равнодушие. Она что-то для него значит, если он способен на такое. Она лежала не двигаясь, зарыв лицо в подушку. Он пробрался к ней под одеяло. Она содрогнулась, когда почувствовала его обнаженное тело. Он обнимал ее, его сухие горячие губы осыпали поцелуями ее лицо, шею и грудь, его ноги сжимали ее как тиски. С удивлением она подумала, что его влечет к ней не злость, а желание обладать ею. Уже достаточно давно этого не случалось.

— Ты не оставишь меня? — прошептал он ей на ухо. — Обещай мне. Скажи мне. Я хочу, чтобы ты сказала мне это. — Его шепот был настойчив, почти умоляющим, покорным, как никогда прежде. Его нежности становились смелее, настойчивей, как будто он пытался убедиться, что она не просто отдается, а отвечает его призыву. Он обладал ею в этот раз именно так, как она всегда этого хотела. Но Алекса была слишком растерянна и застигнута врасплох, чтобы отвечать на его страсть. Ее бил озноб в его объятиях, и в голове постоянно крутилась мысль о словах Зоммера. «Поклянись, что ты не бросишь меня! — взывал он к ней. — Поклянись памятью твоей матери, перед твоей бессмертной душой! Поклянись, что ты никогда не будешь принадлежать другому. Только мне. Я хочу тебя, Алекса, ты нужна мне, я не могу жить без тебя. Никогда не оставляй меня. Я покончу с собой, если ты уйдешь».

Постепенно эти горячие настойчивые ласки стали достигать цели. Алекса уже внимала этому настойчивому, отчаявшемуся тону в голосе мужа. В его страсти чувствовался страх, и он цеплялся за нее как утопающий за соломинку. Ее удивляло, что он еще был способен на такие бурные чувства. Всякий миг ожидала она, что он с едким сарказмом бросит, что эта страсть — сплошная игра, чтобы доказать, как легко ее можно обмануть.

Несмотря на то что в душе она отнюдь не готова была безоглядно отдаться ему, она слишком изголодалась по близости, чтобы удержаться и не отвечать на его ласки. Кроме того, Алекса все еще любила его. И она полностью отдалась волне наслаждения, впервые за несколько лет получив в его объятиях полное удовлетворение. Позже она пыталась припомнить, что она отвечала на его мольбы. Наверное, она говорила именно то, что он хотел услышать, потому что его прощальный поцелуй был полон благодарности.

Неделя прошла в подготовке к переезду в Алленштайн. Ганс Гюнтер вел себя так, как будто и речи не было о том, что Алекса не поедет с ним. Он был нежен и предупредителен и взял большую часть хлопот по упаковке вещей на себя. Если при этом шло что-то не так, он раздражался и терял терпение, но никогда по отношению к Алексе. Они подолгу разговаривали, и он признал, что не всегда оказывал жене должное внимание. Перевод в Алленштайн является, конечно, наказанием, но он не видит в этом большого несчастья; они оба нуждаются в переменах. Конечно, близость двора вносит в жизнь в Потсдаме оживление и краски, но человек легко теряет правильную перспективу. Он считает, что им пора уже завести ребенка. Дальше откладывать с этим нехорошо. Идеальным было бы иметь двоих детей. Нельзя, конечно, заранее решить, что это будут мальчик и девочка, он был бы рад и двум девочкам, при условии что они унаследуют красоту их матери.

Алекса соглашалась со всеми его предложениями, касались ли они числа детей или выбора мебели для квартиры в Алленштайне. Он больше не прятал от нее газет, и она следила за процессом Мольтке — Хардена вплоть до оглашения приговора. В газетах больше не упоминались ни капрал Зоммер, ни другие солдаты, поэтому и фамилия Годенхаузена больше не появлялась. Алекса, впрочем, и до этого решила принять на веру объяснения Ганса Гюнтера истории с капралом.

Ганс Гюнтер настоял на том, чтобы тетка Роза занялась ликвидацией остатков домашнего хозяйства, с тем чтобы Алекса поехала вместе с ним, а не позже, как решили было сначала. Пока не будет подыскана приличная квартира, жить предполагалось в отеле. Этот вариант льстил Алексе, свидетельствовал о его привязанности к ней.

Они должны были нанести обязательные прощальные визиты вышестоящим командирам, большинство из которых заменили замешанных в скандале Хохенау — Линара и исчезнувших из поля зрения офицеров. По возможности Ганс Гюнтер старался приурочить визит ко времени, когда хозяин отсутствовал дома и можно было просто оставить свою карточку и избавиться от мучительного обмена формальными фразами. Перевод из прославленного потсдамского полка в Восточную Пруссию был ненамного лучше какой-нибудь бесчестной отставки, и Алекса хорошо понимала, что для Ганса Гюнтера эти последние перед отъездом дни были сплошным мучением. Он дал понять своим друзьям, что не хотел бы видеть толпу провожающих на вокзале, не хотел бы машущих на прощанье рук на перроне и трогательных слез на глазах.

До последней минуты Алекса надеялась выбрать спокойную минутку и написать Николасу прощальное письмо, но такой возможности не представилось, и она уехала, так и не написав ему. Всю долгую поездку ее не оставляло поэтому чувство вины, она часто думала о нем в новом и чужом для нее окружении.