Гизевиусу повезло немного больше. Он прекрасно понимал, что гигантский рост делает его заметным в любой толпе. Поэтому он оставался в подвале дома Штрюнков до семи часов утра, после чего отправился в переполненном вагоне пригородного поезда в центр Берлина, чтобы поискать связи, которые помогли бы ему выбраться из Германии. В первый день ему не удалось найти ничего подходящего, однако ночь он провел в доме еще одного друга – Ганса Коха, который, хотя и был очень осторожным человеком, предложил Гизевиусу свое гостеприимство. Выбраться из Германии ему не удавалось еще шесть месяцев.

Фон Хассель, находившийся вместе с сыном Вольфом в Потсдаме, решил остаться в Берлине и спокойно ожидать неминуемого ареста. Он и его супруга очень страдали из-за вынужденной разлуки в эти последние дни свободы, однако он оставил ей четкие инструкции относительно урегулирования их частных дел. Фон Хассель написал жене в Мюнхен, где каждый день велись воздушные налеты, что Бек «умер на боевом посту», и очень сожалел о кончине «этого благородного человека».

Хофакер в панике поспешил к своим парижским друзьям. Им владела только одна мысль: уехать за границу и скрываться. Вечером 21 июля сотрудники штаба Штюльпнагеля, участвовавшие в заговоре, собрались у него, чтобы обсудить, как вести себя дальше. После этого Хофакер взял себя в руки и согласился с тем, что разумнее всего будет на следующий день, в субботу, появиться на службе и попросить отпуск для отъезда в Германию. А уж оказавшись в Германии, он сможет исчезнуть и делать то, что сочтет нужным. В тот же вечер Бойнебург устроил еще одну «примирительную» вечеринку для Оберга и его старших офицеров, по окончании которой Оберг подарил коменданту города, сутками раньше отдавшему приказ о его аресте, изящно оформленную коробку сигар, приобретенную на черном рынке Парижа.

А Бонхёффер продолжал отбывать заключение в тюрьме Тегель. 21 июля он написал оттуда длинное письмо о необходимости веры, в котором, в частности, указал: «Как может человек позволить себе возрадоваться успеху или впасть в уныние от горечи поражения, если все это ничтожно по сравнению со страданиями Господа! Надеюсь, вы меня понимаете, несмотря на краткость изложения. Я очень благодарен за то, что мне было дано это понять. Я осознаю, что никогда бы не сумел постичь эту истину, если бы не выбрал именно такой путь. Вот почему я думаю с благодарностью о прошлом и о настоящем. Возможно, вас удивит тон моего письма. Но если я чувствую необходимость высказать свои мысли, с кем я должен поделиться? Да поможет нам Бог пережить это время, но прежде всего да направит он нас по пути к себе!»

21 июля рука гестапо стала более сильной и энергичной. Время относительной свободы для людей, находившихся под подозрением, закончилось. Кальтенбруннер стал главой специальной комиссии, вплотную занявшейся заговором 20 июля. Повсеместно шли допросы, в процессе которых нередко применялись пытки, – так приказали Гитлер и Гиммлер. Опасения, что заговор может повториться, заставляли нацистских лидеров стремиться любой ценой выявить имена всех его участников, даже если это участие было лишь косвенным. Поэтому при допросах нацисты не гнушались даже самых жестоких методов[56].

После неудачной речи Гитлера рано утром в пятницу Геббельсу и Гиммлеру было предоставлено решить, что именно нацисты пожелают довести до сведения внешнего мира о событиях 20 июля. После визита в Растенбург Геббельс 26 июля произнес по радио весьма искусную речь, в которой максимально использовал новые полномочия, данные ему накануне фюрером, назначившим его ответственным за ведение тотальной войны. Министр пропаганды получил приказ поставить под ружье новую армию численностью миллион человек. Он говорил о «жестоком ударе исподтишка», нанесенном фюреру Штауффенбергом, которого назвал «злобным и порочным человеческим существом», собравшим вокруг себя «ничтожную кучку предателей». Позор, павший из-за этого на весь народ, необходимо смыть подъемом активности на фронтах войны. Это был заговор, заявил он, «подготовленный в стане врага», хотя для закладки бомбы британского производства рядом со священной особой Гитлера были использованы «презренные ублюдки, носившие немецкие имена». «После всего этого, – вдохновенно вещал Геббельс, – я могу сказать только одно: если избавление фюрера от страшной опасности не является чудом, тогда на свете больше нет чудес. Мы можем быть уверены, что Всевышний не мог проявить нам свою волю яснее, чем посредством чудесного спасения фюрера». В узком кругу он говорил: «Понадобилась бомба под задницей, чтобы фюрер стал видеть очевидное».

Гиммлер, водворившись на Бендлерштрассе, не отпускал Скорцени до 22 июля. В день своего назначения командующим армией резерва он решил, что события 20 июля лежат на совести всей немецкой армии. Об этом он заявил 3 августа в речи перед гаулейтерами в Позене. Он заявил, что царящий в армии дух следует коренным образом изменить, проведя публичные показательные процессы над виновными.

Затем Гиммлер поведал миру, как лично он отомстил Штауффенбергу и остальным заговорщикам (вернее, их телам), которые сумели избежать допроса гестапо.

«Они были зарыты в землю так быстро, что оказались похороненными вместе со своими Рыцарскими крестами. На следующий день их выкопали из могил, чтобы установить личности. После этого я приказал сжечь тела, а прах развеять в поле. Мы не желаем, чтобы на земле осталось хотя бы какое-то напоминание об этих людях. Они не заслужили даже могилы».

Судебные процессы в Берлине начались 7 августа, при этом аресты все еще продолжались, равно как и зверские допросы. В первые же выходные после покушения расследование началось и в Париже. Хофакер, внешне совершенно спокойный, субботний день провел за столом в своем кабинете, а на следующее утро посетил собрание офицеров, устроенное Блюментритом, ставшим преемником Штюльпнагеля. После этого Оберг приступил к допросам. Первыми следовало задать вопросы Линстову, Баумгарту и графине Подевильс. Линстов, обладавший излишне чувствительной натурой и слабым здоровьем, занервничал, смешался и сказал достаточно, чтобы возбудить первые подозрения о прямой связи Штюльпнагеля с заговором. Он был помещен под домашний арест в своем номере в отеле «Рафаэль», где под влиянием нервного напряжения совсем потерял голову. Даже не подумав о возможных последствиях, он сбежал из отеля, чтобы найти утешение в кругу товарищей.