– Ты знаешь правило, Люк, – сказал отец. – Ты всегда должен быть рядом со мной. Понимаешь?

– Обещаю, папа, – отвечал мальчик тоненьким голоском.

Тогда отец опустил его на пол. При этом он положил руку ему на плечо, готовый в любой момент удержать малыша.

Мать мальчика склонила голову в зловещем изгибе, а потом взглянула на своего мужа сузившимися глазами, в которых мелькнуло что-то хищное, безумное. Маленькому Люку ее глаза показались похожими на кошачьи глаза в темноте.

И в тот же миг отец сказал нарочито веселым тоном:

– Люк, почему бы тебе не спеть песенку, которой дядя Эдуар обучил тебя на прошлой неделе?

Госпожа Беатрис медленно опустила руки. Ее лицо было таким несчастным, что малышу захотелось плакать. Но он тут же запел ту песню, о которой просил отец. Это была печальная песня о крестоносце, бедном пилигриме, отправляющемся в чужие края и не ведающем, что его ожидает:

Спою для своей храбрости,

Которую хочу поддержать,

Не желая ни умереть, ни сойти с ума,

Когда из дикой земли

Ни один не вернется.

И когда он запел это чистым, высоким голосом, то увидел, как выражение ее лица стало сначала очень грустным, а потом взволнованным. В конце концов, к его ужасу, она заплакала, а потом кинулась мимо слуги – к нему.

И не успела она подбежать к ребенку, как отец подхватил его на руки и сказал:

– Довольно. Твоей матушке нужно отдохнуть.

И он поспешил вон, в то время как слуга удерживал женщину. Наконец слуге удалось выскользнуть самому и закрыть дверь на щеколду, но Люк слышал, как мать со стоном произносила его имя:

– Люк, мой Люк…

Ничего другого она не говорила, но, пока отец нес Люка через комнату придворной дамы, ребенок слышал, как стон матери превратился в животный вопль:

– Люк…

И Люк плакал, потому что не мог понять, отчего жизнь не может быть более ласковой и простой, и почему мать живет отдельно, и почему он не может побежать к ней, когда она улыбается ему и открывает ему свои объятия. Он плакал и прятал лицо, уткнувшись в отцовскую шею. Отец нес его по крытому, хорошо протопленному коридору, связывавшему покои госпожи с покоями господина. Несчастье его усугублялось осознанием того, что помимо страданий жены отец озабочен чем-то еще. Беспокойство висело в воздухе, как дым, и, будучи более восприимчивым, чем взрослые, слишком доверяющие органам чувств, ребенок чутьем улавливал любое непроизнесенное слово.

И хотя никто не говорил с Люком об этом, он знал, что все находятся в предчувствии некоего предстоящего события. На отце была его лучшая мантия, надетая поверх туники шафранного цвета и скрепленная рубиновой брошью в золотой оправе. Люк тоже был одет во все лучшее: на нем была туника, уже чуть коротковатые лосины и бархатные дворянские туфли с загнутыми носками. Туфли были слегка велики.

Долгое путешествие сквозь мрачные комнаты, затем спуск по внешней лестнице. Через некоторое время маленький Люк оказался в зале с высоким потолком. Он сидел теперь за длинным столом, стоявшим на возвышении. Внизу размещалась еще пара десятков столов, за которыми пировали благородные дамы и господа, а также целая сотня рыцарей, одетых в белоснежные плащи с вышитыми на них соколами и розами. Во главе стола сидел его отец. У него были золотисто-каштановые волосы и сурово сдвинутые брови настолько темного рыжего цвета, что они казались почти черными. Люк сидел за три места справа от него.

Он едва ли не тонул в высоком деревянном кресле, но в то же время был вполне способен достать толстый кусок хлеба, служивший тарелкой, а также прохладный серебряный кубок, наполненный лучшим в замке вином с пряностями. Сделав глоток, он улыбнулся. Знакомое чувство радости шевельнулось в нем, едва он почувствовал запах еды, которая постепенно начала прибывать на стол: здесь были тушеные угри и рыба, жареная баранина, запеченная с уксусом и луком зайчатина, горох с шафраном и пюре из лука-порея с ветчиной, сливками и хлебными крошками. Сидевшая рядом с ним Нана нарезала мясо собственным ножом и положила кусок на хлеб Люка. И прошептала ему на ухо так громко, чтобы он смог услышать, несмотря на звуки арф:

– Помни, откусывать надо маленькими кусочками, а жевать – с закрытым ртом. И на этот раз помни, пожалуйста, что горох и пюре надо есть ложкой…

При звуке ее голоса, одновременно знакомого и незнакомого, он поднял глаза: перед ним была матрона, чьи черные, заплетенные в косы и уложенные короной волосы были скрыты теперь платом с длинной прозрачной белой вуалью. Плат был крепко завязан под подбородком, отчего было совсем незаметно, что подбородок у нее – двойной. Она была в лиловом платье, украшенном темно-пурпурной вышивкой.

«К черту черный цвет! – любила говорить Нана. – Всю свою юность протаскалась я во вдовьей одежде! А теперь я просто старая женщина и могу делать что захочу».

Иногда она вела себя грубовато, но сердце у нее было таким же мягким, как ее пышное тело и полная грудь. Люк, разделявший с ней кров и проводивший с ней больше времени, чем с любым из родителей, радовался тому, что она любит его больше всех на свете.

– Нана, – довольно пробормотал он, увидев свою бабушку.

Но тут его внимание отвлек другой голос.

– Нам следует подать пример, – сказал архиепископ. У него были голубые, с красными прожилками глаза, а лицо было полным и круглым. – Мы должны напомнить народу Лангедока, что отныне Церковь не потерпит никакой ереси, ни в какой форме. Полагаю, что люди хотят, чтобы им об этом напомнили. Недавно их постигли болезнь и неурожай. И им непременно нужно кого-нибудь в этом обвинить! Ведь не осмелится кто-нибудь сказать, что это Сам Господь послал нам наказание. Ересь подобна траве. Она распространяется быстро, а корни ее скрыты. Мы думали, что де Монфор поубивал всех катаров, а король Филипп Красивый – всех тамплиеров. Но они, по правде говоря, прячутся среди нас…

Вдруг за спиной Люка какой-то знакомый голос весело, почти насмешливо спросил:

– Тамплиеры? А я-то думал, что все они либо казнены, либо бежали в Шотландию.

– Дядя Эдуар! – закричал Люк, и не успела Нана схватить его за тунику, как он повернулся в кресле, чуть не опрокинув его, и оказался на руках у своего дядюшки.

– Ух! Эдуар-Люк! Наверное, на будущий год я уже не смогу поднять тебя! – сказал господин Эдуар.

Если бы мать Люка была мужчиной, она бы выглядела точь-в-точь как ее брат-близнец, Эдуар. У него были те же удивительные малахитовые глаза и правильные черты лица, но только подбородок был квадратным, брови – густыми, а золотистые волосы тронуты рыжиной цвета кованой меди.

Эдуар снова усадил племянника в кресло и повернулся к своему зятю.

Тот встал.

– Сеньор де ла Роза, – произнес Эдуар, отвесив формальный поклон. А потом, когда отец Люка с улыбкой протянул ему руку, добавил: – Поль, брат мой! Как поживаете?