– Но я не могу оставить тебя в таких мучениях! – настаивала я, но напрасно.

Она уже покинула меня, и, проснувшись, я обнаружила, что сижу в темноте, прислонившись спиной к дереву, и колени мои усыпаны увядшими листьями.

Три дня я пробиралась по лесам, ориентируясь по солнцу и слушая подсказки собственного сердца. Говорят, что патриарх Иаков боролся с Богом, принявшим вид ангела. Что ж, в те дни и я некоторым образом боролась с богиней, сопровождая каждый свой шаг жаркой, лихорадочной молитвой. Я была похожа на просителя, цепляющегося за ногу своего благодетеля и не отпускающего ее до тех пор, пока не будет удовлетворена его просьба. Но Нони не являлась мне, и я совсем не чувствовала ее – должно быть, она применила магию, чтобы не растравлять мое горе.

Но это продолжалось только до вечера третьего дня, когда в полном изнеможении я заснула среди густой дубравы, а когда проснулась, сердце мое бешено колотилось, ибо на меня снизошло видение.

Я стояла посреди огромной площади в тени базилики Сен-Сернен. На площади была возведена насыпь, а на насыпи поставлены столбы. И к этим столбам вели закованных в цепи узников.

От ужаса у меня перехватило дыхание, но я была так потрясена, что не могла ни кричать, ни плакать.

Узников было несколько, я уверена в этом. И теперь я молю их души простить меня за то, что в тот жуткий день мое сострадание и внимание было направлено не на них. Ибо я видела только одного человека, бредущего в тяжких кандалах к последней точке своего жизненного пути: Нони.

Мою драгоценную Нони, лишенную жизни и красоты. В ее облике не осталось ничего от дородной матроны, которую я знала: теперь это была немощная старуха. Ее длинные блестящие волосы, чуть посеребренные сединой, были сострижены, и вместо них голову покрывала клочковатая шапка волос, почти полностью побелевших со времени нашей последней встречи. Почти все зубы у нее были выбиты, и щеки от этого впали, а глаза так заплыли от побоев, что она едва ли могла что-либо видеть. Не знаю даже, как я узнала ее, ибо даже тело ее полностью изменилось: ноги были согнуты, а руки повисли, как плети.

Все узники были в железных кандалах и скованы одной цепью. Охранники подгоняли их. Нони, самая слабая из всех, один раз не выдержала и упала. Охранник поднял ее на ноги, а потом так огрел по спине дубинкой, что она чуть не упала снова.

Когда ее наконец отцепили от другого узника и приказали встать на колени у столба, она опустилась с глубоким вздохом облегчения, словно большая часть ее страданий осталась позади, а то, что ждало ее впереди, было лишь чистой формальностью. Два палача ходили среди узников. Один из них подошел и к Нони. Ключом он разомкнул кандалы на одной ее ноге и придвинул ее к столбу так, что он оказался между ее голеней; после этого снова защелкнул замок. Ту же операцию произвел он и с цепями, сжимавшими ее запястья. Расстегнув кандалы, он отвел руки Нони за спину (при этом лицо ее исказилось от адской боли), а затем снова застегнул кандалы.

Это делало побег невозможным даже для сильного человека, но им этого было мало, ведь она могла потерять сознание или положить конец своим мучениям, наклонившись к огню и тем ускорив смерть. Чтобы предотвратить такой исход, палач привязал ее к столбу, несколько раз обмотав верхнюю часть ее тела веревкой. Теперь позвоночник ее был распрямлен, а это означало, что смерть наступит не сразу, а лишь после долгой агонии на костре.

Когда он покончил с этим делом, подошел второй палач и обложил мою стоящую на коленях бабушку сначала соломой и щепой, а потом дровами, чтобы костер загорелся быстро и огонь сразу стал очень жарким.

И пока он делал это, Нони начала сдавленно петь:

Диана э бона дэа,

Диана э бона дэа.

Слова были еле различимы, но, напрягшись, я услышала их. А она продолжала гордо повторять их – возможно, и как магическое заклинание, но совершенно точно и как заявление, ибо до сих пор она ни разу не имела возможности произнести эти слова публично, даже в собственном доме.

Наконец это поняла и толпа. Раздался недовольный гул. Кто-то швырнул камень, оцарапавший щеку Нони. Она улыбнулась, обнажив окровавленные десны, и слабым голосом продолжала петь:

Диана – добрая богиня, мать пресвятая!

О славься, Диана, бона дэа!

Та, что была всегда

Матерью Божьей.

Последовал второй камень, потом третий. Оба пролетели мимо. Жандармы угрожающе замахали мечами, и толпа мгновенно успокоилась, хотя кто-то продолжал еще негодовать, слыша столь нестерпимо святотатственные слова.

Но Анна Магдалена, казалось, их не замечала. Не прекращая пения, она подняла глаза к небу. И каким бы страшным ни было ее избитое лицо, оно, несмотря ни на что, светилось.

Потом она повернула голову к одному из священников, который сидя наблюдал за происходящим с ближайшей трибуны. Я пыталась разглядеть его лицо, но он был закутан в плащ и укрыт тенью.

Анна Магдалена запела, обращаясь к нему:

Диана э бона дэа,

Диана э бона дэа.

Это ты, Доменико, когда-то разбил стекло в храме.

Это ты был предательским ветром

в день рождения ребенка.

Это ты был тем вороном в хладное летнее утро.

И ты думаешь нынче, что злоба твоя победила!

Но разве не видишь?

Она лишь любви дала силы,

И любовь победила и стала сильнее, чем прежде.

Это наша победа, а не твоя, Доменико!

Лучше к Матери Божьей обрати поскорей свое сердце!

Что могу я сказать о смерти?

Нам рассказывают о святых и героях, что, пронзенные стрелами, распятые на крестах, с вырванными глазами, они не издают ни звука, но с блаженством принимают свой жребий, и их лица светятся восторгом. Теперь я могу сказать тебе, что все это – сказки, что в мучительной смерти нет ни достоинства, ни милости, ни изящества, ни красоты. Умирая, мы, смертные, визжим, как свиньи.

Кричала и моя Нони. Поначалу. Когда солома и щепа разгораются, они начинают лизать ноги осужденных. Большинство начинают кричать сразу, но Нони продолжала петь свои гимны, и ее страдальческие крики послышались только тогда, когда щепа разгорелась как следует и уже занялись дрова.

Как Жакоб когда-то, мысленно я схватилась за богиню и, вцепившись в нее ее изо всех сил, молилась каждой своей мышцей, каждой костью, каждым куском плоти: «Возьми ее боль! Возьми ее боль и отдай мне!»

В этом не было никакой магии: ни заклятий, ни чар, ни заклинаний. Только настойчивость. Настойчивость и любовь, которые вместе и являются, вероятно, самым большим волшебством, ибо мгновенно меня охватила совершенно неведомая мне доселе боль, и я с криком бросилась на землю, одновременно радуясь тому, как скоро получила я ответ на свои молитвы, и сходя с ума от боли.

Каждому из нас иногда по невежеству или случайно приходилось дотрагиваться до раскаленного котла. Палец или руку пронзает в этот миг такая боль, что человек тут же отдергивает руку, не в силах терпеть ее. И острая боль продолжается еще так долго, что дети запоминают это и никогда больше не повторяют своей ошибки. Но как мне описать ощущение погружения в огонь? Тело извивается в постоянных корчах, не в состоянии избежать боли, терпеть которую невозможно, боли, которая заслоняет собой все мысли, все эмоции, все воспоминания, и в конце концов остается уже только боль, за которой нет уже ни тебя, ни целого мира…