Дальше всё завертелось, как колесо. Поезд стал, снаружи орали громко, дверь открылась, крикнули: «Стоять! Никому не двигаться!» – и в вагон впрыгнули военные с автоматами и с красными погонами на плечах. В тесном тамбуре стало совсем тесно, синещёкий офицер с маузером орал так, что уши спирало: «Сымай ведро, гадина хитрожопая!» – и рыжему, что скрючился на полу: «Ты, а ну подымайся, гнида!» Часть бойцов рванула по проходу в вагон, и там, слышала Мария будто в тумане, шумно уже возились и слышны были удары твёрдым во что-то мягкое.

– Вы, гражданка, пройдите к себе на место, – сказал офицер Марии, и она, гадливо ступая по нечистотам, ушла в вагон.

Тут же объявились пассажиры с проводником. Откуда они взялись? Где были до этого? Прятались по полкам? В сортире? Забегали по вагону, запричитали, пока строгий офицер с маузером не приказал: «Всем сесть по своим местам! Проверка документов, мать вашу!» Проверили только соседа Марии, долго разглядывали его бумаги, потом офицер сказал: «Давай с нами, тьма тараканская», – и его увели с ними.

До Чума она добралась спокойно, без приключений, оттуда до места было рукой подать – всего-то перевалить Урал.

Степан Дмитриевич колдовал с мрамором, намечая в нём узловые точки, от которых побегут линии будущей монументальной фигуры. Коротко повизгивала фреза, мастер вслушивался в её звучание, поэтому он не слышал, как дверь мастерской открылась и от порога царственной поступью внутрь проследовал Тимофей Васильевич.

– Гляжу, обживаешься помаленьку, – оценил он взором хозяина подведомственное ему хозяйство. – Бородёнку, значит, решил оставить, не послушался, значит, мудрого командира?

– Забыл, вот, честно, запамятовал, сборы, всякая суета. – Мастер остановил фрезу, и руки хозяина и работника встретились в обоюдном приветствии.

– Ладно, не препятствую, пусть растёт. Может, оно и к лучшему. Помню, в тридцать первом году меня с Окой Городовиковым повернули, так сказать, лицом к технике, направили от Военной академии имени товарища Фрунзе в Третий авиационный отряд имени ивановских рабочих на учебно-боевую лётную подготовку. Летаем мы на эр-пятых, учимся, а самое трудное тогда было – это работать с кошкой, ну такой специальный крючок для получения донесений с земли, опускаешь его к земле, цепляешь пакет за петлю и тащишь его наверх, в кабину. Та ещё, скажу тебе, работёнка. И как раз к нам в авиаотряд прибывает лично сам товарищ Будённый с группой лиц высшего начсостава проверять, как мы справляемся. Мы с Окой с Семёном Михайловичем в Гражданскую столько шашек о головы беляков притупили, не сосчитать сколько, а тут, на смотре, не запанибратствуешь, тут не застолье, чтобы вспоминать о былых походах, тут личное своё умение показать надо. Я-то кое-как справился, на четвёрочку, а вот Ока, когда кошкой пакет цеплял, вместо донесения словил фуражку старшего инструктора товарища Борисенко, и ветром её снесло прямёхонько к ногам начсостава. На разборе полётов вызывает Будённый к себе Оку и говорит: «Я, дорогой Ока, тебя безмерно ценю, но самолёт – это тебе не кобыла с крыльями, это главная боевая сила в новой, современной войне, поэтому приказываю тебе, дорогой Ока, несмотря на всё моё к тебе уважение, сегодня же сбрить усы, лишаю тебя за серьёзный промах права носить их на твоём геройском лице». Тут Ока побледнел смертельно и твёрдо заявил: «Нет». И это не кому-нибудь, а члену правительства, представителю Реввоенсовета СССР! То есть нет, не сбрею, и баста, хоть меня из партии прогоняй. Будённый молчал, смотрел, вроде бы как хмурился, недовольный, а после хлопнул старого товарища по плечу, рассмеялся и говорит: «Я ж это, Ока, пошутил. Оставайся как есть, с усами. За твёрдость твою в этом вопросе выражаю тебе своё глубокое уважение. А теперь ступай в самолёт, исправляй свою сегодняшнюю оплошность, и чтоб фуражек ко мне больше не прилетало». – Тимофей Васильевич расцвёл от собственного рассказа, приятно, видно, было ему памятью возвращаться туда, куда уже не дойдёшь ногами. Даже шрам на его щеке подобрел, порозовел, сделался мягче. – Это я так, к слову. Времени у меня на тебя ровно час сегодня. Дел до дури… – Дымобыков сразу же посерел, посерьёзнел, заговорив о делах. – Баржа эта ещё…

– Баржа? – поинтересовался Степан Дмитриевич приличия ради.

– Баржу вчера на Оби взорвали. Баржа небольшая, «Нацменка», на двести тонн, но факт опасный. Ударили, похоже, торпедой. С немецкой подводной лодки. На уши всех подняли. Не понос, так золотуха. – Дымобыков махнул рукой. – Ну и как мне перед тобой позировать? Стоя?

– Необязательно, – улыбнулся Рза. – Походите туда-сюда, потом постойте, повернитесь боком, спиной… всё в произвольной форме.

– Ага, – кивнул Тимофей Васильевич. – «Походите туда-сюда». Будет, значит, статуя ходока. Герой Советского Союза генерал-лейтенант Дымобыков на пути в деревню Кукуево. Давай я ещё посох в руку возьму. – Он вытянул перед собой руку и сжал кулак, будто бы держал посох.

Степан Дмитриевич усмехнулся в бороду, быстро вытащил огрызок карандаша и на чистом клочке бумаги, положенном для твёрдости на фанерку, что-то зарисовал.

– Вот уже и позируете, – сказал он, не убирая с лица улыбку. – Вообще делайте что хотите. Стойте, сидите, разговаривайте, я вас рисовать буду. Движения, мимику, такая у меня с вами будет работа. С камнем – это работа уже без вас, камень как девушка, стыдится на людях раздеваться.

– Красиво сказал – «как девушка». Ты ещё и поэт.

Дымобыков легко освоился с работой натурщика. Похаживал деловито «туда-сюда», как ему было сказано, говорил без умолку, пока карандаш художника бегал «туда-сюда» по бумаге.

– Замок дверной у тебя хлипковат, такой сковырнуть недолго, – осуждал Дымобыков дверной замок, вертя его так и этак и ковыряя пальцем в замочной скважине. – Замок вору не зарок. Я тебе часового поставлю, чтобы, не ровён час, какой-нибудь местный чмырь сюда к тебе не залез. Народ в зоне ушлый, враз инструмент потырят – для ножей или так просто, на всякий случай. Есть у нас такие умельцы, что если за ними не уследишь, сделают самолёт из чего угодно, хоть деревянный, улетят отсюда за милу душу, и ищи их потом свищи. Эти гаврики только о том и думают, как сбежать половчей. Помню, было дело в Инте, лес валили под шахты. Так они своего дружка-корешка в кору еловую завернули, с торцов по кругляшу вставили и в кузов трёхтонки положили вместе с остальным лесом. По пути на станцию, где брёвна на платформы перегружали, этот молодец и сбежал из кузова. Поймали потом, конечно, от наших хлопцев куда сбежишь…

– Замрите на секундочку, постойте вот так, не двигайтесь. – Степан Дмитриевич останавливал мгновенье как мог, фиксируя на ненадёжной бумаге ускользающее движение жизни, чтобы после сиюминутное, ненадёжное перенести отсюда и в вечность.

– Ёксель-моксель! – Тимофей Васильевич углядел генеральским глазом жёлтые ботинки у печки – не то взятку, не то подарок, не то плату за будущую наколку, – принесённые вчера Хохотуевым. – Обул, обул-таки тебя, бесов сын. Ботинки сунул, а крова тебе так и не предоставил. Я же ему сказал, что человек государственный, знаменитый, уже в годах, такому нужен тёплый ночлег, а он тебя здесь заморозить решил…