Отец Грег много раз повторял это во время кампании, и я с готовностью верил, что обязательно получу за это награду. Отец Грег обещал и напоминал, что так заведено у Бога: «Ибо алкал Я, а вы дали Мне есть; жаждал, а вы напоили Меня; был странником, а вы приняли Меня».

А я ему верил, потому что хотел верить. Глядя на чистый лист на уроке мистера Вайнстейна, я думал, как на самом деле возникает вера. Она не поражает человека молнией, так что он падает с лошади и видит мир, враз расцвеченный яркими красками. Вера начинается с желания увидеть что-то в определенном свете, увидеть мир таким, каким тебе хочется его видеть. Почву для веры готовит желание, побуждая поверить, что тучи рассеются, причем рассеются специально для тебя. Тучи тоже нужны, потому что, когда они рассеиваются специально для тебя, это стимул, от которого появляется вдохновение и силы продолжать. Я верил в отца Грега. Он знал, чего я хочу, и убеждал меня в это верить.

Мистер Вайнстейн попросил сдать сочинения. Я протянул пустой лист. Джози оглянулась через плечо и спросила одними губами: «Что случилось?»

– Ничего, – ответил я.

Мистер Вайнстейн попросил соблюдать тишину и начал урок. Я вновь погрузился в свои мысли. Может, отец Грег предлагал мне милосердие? Не было ли это, согласно канону, вершиной учения Иисуса – милосердием, ведь проявление милосердия – это верный билет в рай? Но подлинное ли это милосердие – стараться для других в расчете на награду в будущей жизни? Милосердие перед перспективой небытия не большее ли проявление? Но кто станет так делать? Кто не поступит так, как лучше для него, когда спадут последние покровы и слова «любовь» и «добродетель» предстанут во всем своем неприкрытом лицемерии? Отец Грег так часто манипулировал этими понятиями, что сами слова уже казались растленными, патологическими. А если я теперь захочу воспользоваться этими словами? Почему бы мне не держать их как топор палача, занесенный над чьей-нибудь головой, пока этот человек не сделает то, чего я от него хочу?

Из класса я выходил как в тумане. Я шел по коридору на следующий урок и чувствовал на себе взгляды, но все опускали глаза, стоило мне посмотреть в ответ. Пальцем на меня никто не показывал, но после предложения Тил поднять вопрос о Драгоценнейшей Крови Христовой я весь день прожил в ужасе, что они каким-то образом все узнали, что в статье, где выводили на чистую воду извращенцев, чудовищ в овечьей шкуре, был абзац и обо мне, будто статья указывала на меня, крича: «Не впускайте его, он притащит с собой эту грязь и все осквернит». При этом никто ничего толком не понимал, но кто-то прочел и всем рассказал об этой статье и обо мне, а оповещенные сели на телефон обзванивать семьи старшеклассников, и вот-вот прозвучит объявление по громкой связи – меня вызывают к директору, и все получат право указывать пальцем и глазеть на странное конченое существо, которое в последний раз идет по коридору в кабинет директрисы Экерсон, где мне прямо скажут, что подобными подростками занимаются специалисты в Буллингтоне, вручат особое разрешение на перевод и, не позволив даже напоследок пообедать в столовой, отправят туда на казенной машине.

Поговорить с Джози или Софи я не мог – они бы начали задавать вопросы. Я лишь хотел снова оказаться в домике у бассейна Джози, обмениваясь дымом по кругу, забываясь в легкости, притупляющей все иные чувства, но с тех пор, казалось, прошло много лет, к тому же я очень беспокоился о Марке. В школе его не было, и к третьему уроку я понял, что он не пришел. Мне стало чуть легче. Мы с ним не разговаривали после той ночи на крыше Кулиджа, и я не представлял, что он способен выкинуть. Неужели, говоря, что все узнают, он имел в виду вот это?

На уроке химии я попросился выйти и пошел в туалет на этаж средней школы, чтобы никто из одноклассников ничего не подслушал и никому не растрепал. Меня вырвало. Умывшись, я почувствовал себя лучше, но все равно дождался конца урока, чтобы подняться и забрать книги и сумку. Ланч я пропустил – сидел в кабинке туалета на третьем этаже, стараясь успокоиться. Пот катился по шее – воротник рубашки промок. Я ослабил узел галстука и плеснул холодной водой в лицо. Я умывался снова и снова, смачивая густые кудрявые пряди, потом зализал волосы назад, как гангстер. Я с ненавистью смотрел на свое отражение, ощущая желание врезать по зеркалу кулаком. Вместо этого я снял металлическую скобку с одной из ручек и с силой несколько раз провел по зеркальной поверхности. Белые порезы легли у меня поперек лба и щек, а один – через пожелтевший синяк вокруг глаза.

Когда прозвенел звонок, я промокнул волосы бумажными полотенцами и пошел в класс. Мне стало лучше. Я выдержу, твердил я себе. Никто ничего не узнает.

Я вызвал такси забрать меня после уроков и смылся, не дожидаясь традиционных объявлений. Притворившись снобом, я вообще не смотрел на водителя с заднего сиденья. Снег почти везде растаял – улицы будто покрылись истонченной зубной эмалью в никотиновых пятнах. Когда пройдут холода и растает лед в жалюзи и трещинах тротуаров, земля станет мягкой и жирная грязь выступит на поверхности, городом займутся ландшафтные компании, маляры и асфальтовые катки. С хирургической точностью они восстановят пышность и яркость садов и роскошную растительность на покатых газонах, дороги заделают и сгладят, пострадавшие от погоды дома точными взмахами кисти освежат не хуже цветов, которыми обсажены подъездные аллеи, и признаки разложения исчезнут. Ну почему со мной нельзя сделать то же самое?

Домой я приехал гораздо раньше обычного и с удивлением услышал радио на кухне. Сигаретами матери пахло еще в холле, где я снял куртку.

– Эйден! – крикнула мать, когда я вошел в библиотеку. – Эйден, иди сюда! – Она сидела за обеденным столом, в пепельнице дымилась сигарета. При моем появлении мать вскочила. Она еще была в своем утреннем тренировочном костюме; из тугого хвоста выбились пряди. Мать стиснула руки, потом на секунду разжала, поманила меня к себе, после чего снова стиснула. – О, поди сюда, пожалуйста!

Я не решался.

– Тут такое пишут… – продолжала мать. Она не подошла, но ее ноги чуть подергивались, будто она готова была подбежать ко мне.

Я присел у кухонного стола – на расстоянии я чувствовал себя в большей безопасности. Я призвал на помощь все свое самообладание – оно сидело во мне, как в тюрьме, однако боялся, что не выдержу, если мать подойдет и обнимет меня.

Мать решилась снова присесть.

– Едва увидев газету, я сразу подумала о тебе и о Драгоценнейшей Крови Христовой!

– В школе тоже об этом говорят, – медленно сказал я и сел прямо. Мать никак не могла взглянуть мне в глаза. Я понял, что мне проще смотреть ей в глаза. Я привык ей лгать – зная, что лгу, и не обманывая себя. – Но пока я работал в приходе, там ничего такого не было.

– Точно? – настаивала она. – А то мне позвонили… Ты помнишь Хейзел? Так вот, ходят слухи…

– Слухи, – повторил я, по-прежнему глядя на мать.

Страх в глазах придавал ее обычной красоте какую-то соблазнительную невинность, которую хотелось охранять и защищать. Глазами она молила о помощи, которую привыкла получать – вы чувствовали себя просто обязанным оказать ей эту самую помощь.