Грустные для России результаты войны с Японией стали обнаруживаться уже в 1904 году. Я должен отдать справедливость графу Д.М. Сольскому: он относился к этой войне с большим сомнением и опасением. Особенно волновал его вопрос о лице главнокомандующего. Ходили слухи, что предполагается назначение А.Н. Куропаткина, тогда военного министра. Граф просил меня съездить к нему и доподлинно узнать, так ли это. С трудом удалось мне добиться свидания с А.Н. Куропаткиным, который с присущим ему хладнокровием просил меня передать, что граф напрасно так волнуется и что, во всяком случае, главнокомандующим он, А.Н. Куропаткин, не будет. Однако через несколько дней он был все-таки назначен[343]. Серьезное отношение к войне я усматриваю и в том, что против великого князя Александра Михайловича, пользовавшегося тогда большим влиянием, граф Д.М. Сольский поддержал кандидатуру в министры финансов В.Н. Коковцова и его предположения о сокращении расходов. Впоследствии, когда возник проект отправки всего флота под командою адмирала Рожественского[344], окончившийся Цусимским сражением[345], граф Д.М. Сольский, как я слышал, подавал будто бы Государю записку, где решительно возражал против этого проекта. Он, умудренный большим опытом, не мог, очевидно, не видеть, при всем своем оппортунизме, гибельных последствий этого предприятия, не мог не возвысить своего голоса в такую крайнюю минуту. Но война шла все хуже и хуже. Уже с лета 1904 г. начались проекты реформирования нашего государственного строя[346], чувствовалось приближение революционного движения. Когда оно совершилось и повело к реформе наших законодательных учреждений, в частности, Государственного совета, граф Д.М. Сольский с присущим ему разумом понял, что время его кончилось, ушел совершенно на покой, а вскоре и скончался.

Этим я заканчиваю настоящие краткие мои воспоминания о Государственном совете начала 1900-х годов, где я пробыл тогда менее двух лет, а потому и не могу дать более всестороннего его изображения.

Система нашего прямого обложения вырабатывалась очень постепенно и в 1904 – [19]05 гг. представляла собою объединение налогов, появившихся в разное время и находившихся, в смысле выработки форм, на очень различных ступенях развития. У нас были так называемые реальные налоги – поземельный[347] и с городских недвижимостей[348], построенные очень примитивно и неуравнительно и выносимые только потому, что были весьма ничтожны. В основу их положена была раскладочная система[349], которую некоторые доморощенные финансисты считали национальною нашею особенностью и хотели применить чуть ли не к подоходному налогу. А вызывалось существование этой системы собственно тем, что на местах не было государственных органов, которые могли бы произвести правильную оценку предметов обложения. Удобнее было поэтому устанавливать на известное время контингенты налогов, разверстывая их между губерниями; а уже органы местного самоуправления производили разверстку между уездами, городами и отдельными недвижимостями по своим оценкам и совместно с местными сборами. Так как эти свои оценки были не только произвольны, но и совершенно различны, по основаниям своим, в разных местностях, то получалась крайняя неуравнительность обложения. С другой стороны, при такой неуравнительности государство не решалось повышать контингенты более или менее значительно, и, таким образом, раскладочная система была убыточна для казны.

Формы промыслового обложения были значительно развитее, и этот налог приносил казне почти втрое больше, чем поземельный и городской взятые вместе. Но и он был построен на различных началах, по нескольким системам, опять-таки вследствие недостатка оценочных возможностей[350]. Так называемый патентный сбор, сравнительно легкий для крупных предприятий, был крайне обременителен для всех мелких. Дополнительный сбор с неотчетных предприятий взыскивался по старинной раскладочной системе, а с отчетных – это был настоящий и притом очень своеобразный подоходный налог. В то время как земля и городская недвижимость платили в казну немного, но зато были гораздо выше обложены на земские[351], городские[352] и мирские повинности[353], промыслы и особенно торговля платили на эти повинности очень мало, но зато казенное их податное бремя постоянно увеличивалось. Наконец, налог с капитала был только казенный, в виде 5 % купонного сбора: это был также реальный налог, но не обнимавший всех видов доходов от денежных капиталов, а только доходы от процентных бумаг[354]. Доходы от других капиталов, напр[имер], помещенных под залог недвижимых имуществ, были от него изъяты. Лично-подоходных налогов у нас в то время не было, их заменял весьма несовершенный и распространявшийся только на городское население квартирный налог[355]. Подушная подать была совсем отменена[356], отмена же выкупных платежей[357] последовала по Манифесту 3 ноября 1905 г.; с некоторых разрядов крестьян их оставалось менее миллиона рублей[358]. Таким образом, громадная масса крестьянства была обложена в пользу казны только ничтожным поземельным налогом. Напротив, земские и мирские сборы с крестьянских земель были очень значительны. Система прямого обложения завершалась наследственным налогом, под названием пошлины с безмездного перехода имуществ, по существу крайне несовершенным, так как взимался он не финансовой администрацией, а судами по законной оценке имуществ и в размере, колебавшемся только в зависимости от степени родства наследника с наследодателем, а не от размера наследства[359]. Из сказанного ясно, что наша податная система была результатом постепенных наслоений и во многих своих частях была неудовлетворительна и притом малодоходна.