— Могу дать вам пилюльки, если хотите. А судьбу и характер я не лечу!

Эту фразу я запомнил.

Больше я к психиатрам не ходил и навсегда остался благодарен профессору Авербуху. Глотать лекарства бросил в одночасье. Легче жить мне не стало, но я навсегда понял: для своей души ты сам единственный врач. Твои воля, вера, разум — больше никто не поможет. До смертельной тьмы подлинного безумия дорога куда длиннее, чем кажется, и не так уж редко сам человек в силах остановиться на гибельном этом пути. На пути, где всегда одинок.

У меня была мама — с ней можно было обсудить все, она одна умела напомнить мне о ценности жизни и моей неблагодарности. Но она была слишком близка, чтобы всегда иметь на меня влияние.

Итак, как уже я упомянул, в середине семидесятых я вновь стал человеком семейным. Если первый мой брак явился следствием неопытности, то второй — избыточного и самодовольного опыта. Я женился (не сразу и нерешительно, лишь через несколько лет «совместного ведения хозяйства») отчасти и «по расчету», иными словами, исходя не только из эмоций, но и из уверенности, что получу теплый и прочный тыл, что в доме, как любила говорить моя новая жена, «будет пахнуть пирогами». И в самом деле, на какой-то период жизнь моя стала более уютной. И более стандартной. Наша совершенно особенная близость с мамой, наша с ней веселая и беззащитная жизнь не была жизнью обычной, «как у всех», уравновешенной, к тому же когда рядом живут сын и мать и матери за семьдесят, какая тут стабильность — вечный ледяной страх, будущее обременено неизбежной бедой…

Я стал чувствовать себя более защищенным — по-земному, не только маминой хрупкой и усталой навсегда душой. И время это, после первой парижской поездки до начала восьмидесятых, кажется мне теперь самым ровным, теплым и вместе тусклым за всю мою жизнь, новым и подлинным «застоем», чередой похожих лет. Но замученная психика, подчиненная, пожалуй, лишь умению работать и чувству приличия, терзала меня постоянно и неуклонно.

Тем более свободного времени тогда стало у меня гораздо больше.

Мое честолюбие разыгралось. Почти до сорока лет я тешил его тем, что я — не как все, иными словами, отчасти даже кокетничал отсутствием ученой степени. Вот сколько у меня книжек, и плевать мне на вас, кандидатов! Позиция не самого хорошего вкуса, но удобная.

А став кандидатом, сделался «как все». Мелкое тщеславие толкало меня опять заиметь особливость — уж ежели обрел «классный чин», то не сидеть же век в коллежских регистраторах, хочется быть «превосходительством» — уж если чин, так солидный. Я возжелал стать доктором.

По тем временам было это непросто, хотя бы потому, что в Ленинграде докторов по нашей специальности было всего пять или шесть. И все люди солидные, а я в свои сорок с небольшим на этом ристалище выглядел сопляком и понимал, что мое стремление к докторской степени вызывает всеобщее раздражение.

Сейчас, в сумерках жизни, я могу признаться и себе, и читателям в том, из чего не делал тайны, но что было бы смешно декларировать прилюдно.

Я не считал и не считаю себя в полном смысле слова ученым, хотя многие, и вполне искренне, величают меня этим титулом, порой прибавляя к нему всякие почтительные и даже лестные эпитеты.

У меня нет ни вкуса, ни способностей к той зыбкой деятельности, которую называют наукой «искусствознание». Иное дело — я все же умею заниматься ею и даже кое в чем преуспел. Многие труды моих коллег я читаю с почтительным восхищением, но не завидую им (а я, несомненно, человек завистливый). Мне не слишком интересно этим заниматься. Способностей и вкуса к систематическому труду у меня нет, я никогда не составлял картотек, не делал подробных выписок, и милое сердцу каждого ученого занятие, называемое «сбор материала», вызывает у меня зевоту. Я интуитивист и с точки зрения строгой науки верхогляд, мне нравится эссеистика, мастерское попадание словом в изображение, нравится чувствовать эпоху, ее вкус и запах, а пуще всего — связь времен, явлений и пространств. Пышные картины воспоминаний, всплывающие у Пруста «из чашки с чаем», мне милей не только атрибуций и архивов, но и глубочайших концепций. Муратов называл себя «писателем об искусстве», и это понятие мне ближе всего (как и сама проза Муратова). Свобода мысли и владение пером представляются мне наиважнейшими качествами для человека пишущего, я прошел период отвратительного самоупоения, когда беспардонно, хотя и невинно (сам того не ведая) стилизовал свои тексты под любимые страницы любимых авторов, постепенно подбираюсь к простоте и, надеюсь, к способности говорить относительно трезво о собственных возможностях. Но одной своей особливостью и даже талантом в жесткую структуру советской «научной» деятельности не вписаться, и тщеславие и просто чувство самосохранения (больше «звезд на погонах» — большее число интересантов можно послать к черту) толкали меня к движению вперед и вперед.

Уильям Хогарт. Автопортрет. 1745

Обстоятельства тому немало способствовали. Мой тогда уже добрый приятель — главный редактор Ленинградского отделения издательства «Искусство» Борис Давыдович Сурис, человек, при всем своем уме и тонкости в каких-то советских ситуациях мысливший совершенно стандартно, предложил издать мою кандидатскую диссертацию. Защищено — значит можно публиковать.

Но я-то знал, что эта диссертация не может стать достойной книгой. Просто лишенный красот и вымышленных ситуаций текст моей книжки о Хогарте, вышедшей в серии «ЖЗЛ», дополненный комментарием и несколькими концептуальными пассажами. И я, размахнувшись и сам пугаясь собственной смелости, заявил, что напишу новую толстую книгу «Хогарт и его время». У меня появилось совершенно авантюрное желание доказать себе и ученому нашему мирку, что тоже «не лаптем щи хлебаю». И впрямь — раз в жизни человек может со вкусом и даже увлеченно выполнить совсем не ту работу, для которой его создала судьба. Сыграть роль собственного двойника, который мог бы прожить иную жизнь. Подлога здесь не было, был азарт, интерес, и работал я честно. Тем более я уже знал, да и писал об этом: «чисто научную» книжку сочинить отчасти и проще, чем эссеистическую биографическую прозу. А тут еще открывалась возможность будущую толстую книжку про Хогарта защитить и стать доктором. Издательство согласилось.

Под это дело я еще получил полугодовой отпуск в институте — отсюда и свободное относительно время.

Признаться, отпуск я использовал более для безделья и мучительных рефлексий, работал мало, вместо оконченной диссертации принес в институт пачку машинописных страниц — отрывки и планы. Никто не придирался. Обычно и после двухгодичного докторского отпуска никто диссертацию не заканчивал. Я же — пусть чуть позже — диссертацию защитил.

Пока же я начал понемножку писать что-то и «в папку»; эта большая черная «папка для дипломных работ» сохранилась у меня до сих пор.