Ее клитор, пробудившийся от младенческой дремы, проявлял беспокойное любопытство. Стаблфилд, естественно, не стал препятствовать ее желанию пообщаться с некоторыми из деревенских юношей поближе. У него и самого был за плечами немалый опыт, не говоря уж о наложницах на вилле и распутных мыслях в голове. Однако, когда она призналась, что ее тянет переспать с другим ее давнишним благодетелем, Дики Голдуайром, хозяин виллы «Инкогнито» встревожился. И не потому, опровергнем мы циников, что он часто принимал душ в компании ГОЛДУАЙРа, знал, каким роскошным достоинством обладает его младший товарищ и видел в этом угрозу; и не потому, опровергнем мы романтиков, что, услышав ее признание, он и сам был вынужден признать, что эта девушка стала ему дороже всех его принципов. Нет, истинная причина была в том, что Стаблфилд знал, какое у Дики сердце.

Нужно заметить, что Лизе – так теперь ее называли все, кто не называл ее мадам Ко, – было уже двадцать три, и она, проработав в Хонг-Каньясине три года, вернулась домой. (Она уже завоевала популярность в Лаосе, но стала ездить со своими тануки по всей Азии только еще через два года.) Итак, сезон закончился, и однажды в сумерках, когда муссонные тучи нависли над фань-нань-наньскими хребтами, как огромные боксерские перчатки, она скользнула в постель Дики, и они занимались любовью практически без перерыва, пока совсем иной петушок не пропел зарю. Лиза проснулась около полудня – на репетицию она безнадежно опоздала – и, открыв глаза, увидела на лице Дики смущенную улыбку.

– Я, наверное, слишком долго воздерживался, – сказал он.

– У меня там, наверное, теперь мозоли, – простонала она, но на жалобу это было не очень похоже.

Весь следующий год, приезжая домой, она раздвигала ноги (всякий раз с одинаковым пылом) перед обоими американцами, хотя женщина и вполовину не столь чувствительная, как Лиза, могла бы догадаться, что – по разным, впрочем, причинам такое положение дел не устраивает ни того, ни другого. Однажды она решила попросить совета у третьего американца, но Дерна ее заботы не волновали. Он хотел беседовать с ней об анимизме. Ему было важно узнать, верит ли она в существование границы между материей и духом, где исчезает разница между тем и другим, и если да, то есть ли животные, растения и предметы, которые стремятся обитать именно на границе, отделяющей мир физический от мира метафизического. Лиза довольно-таки искренне заявила, что ничего об этом не знает, и тут же начала соблазнять и его, чтобы проверить, отвлечет это Дерна или нет (отвлекло); проверить, каково это будет (ничего особенного); проверить, изменит ли это сложившееся положение вещей (не изменило). Она просто раз и навсегда усвоила, что, хотя секс без любви может возбуждать и приносить удовольствие, секс без души – все равно что салат без заправки, чан с силосом, корм для козлов и коров.

Однако положению дел суждено было измениться, и на следующий год Стаблфилд сам его изменил. Он пригласил Лизу на виллу, накормил ужином, напоил вином и усадил на свои огромные колени. А потом оглоушил ее сообщением, что отдает ее Дики.

– Какой бы частью тебя я ни имел чести владеть – а я тщу себя надеждой, что эта часть достаточно велика, – без обид, без сожалений и без каких-либо условий передаю это право Голдуайру. Попрошу воздержаться от возражений. И обсуждений. Это мой дар вам обоим, благо, которого вы оба заслуживаете. – Он безмятежно улыбнулся и смахнул со щеки слезинку.

Лиза смотрела на него долго и пристально, но не заметила в его лице ни намека на злобу, обиду, отторжение, насмешку, неискренность, жалость к самому себе или напускное благородство. Как не было и намека на свойственную старине Стаблфилду извращенность.

– Не ищи мотивов, – успокоил он ее. – Я есть оно. Оно есть оно. Пусть все останется между нами, не будем грузить этим ни в чем не повинного Голдуайра, и если тебя все-таки потянет на размышления, думай об этом как… как о тени дикой утки, летящей задом наперед.

Любой мужчина, имеющий некоторое представление о женском уме, знает, что, если любовник обычной женщины скажет ей, что «отдает» ее своему сопернику, она рассвирепеет и немедленно покинет его, но в то же время будет так страстно его желать, что не успокоится, пока не найдет способ доказать ему, как он жестоко ошибся, и если он при расставании позволит себе употребить столь поэтическое выражение, как «тень дикой утки, летящей задом наперед», ее желание вернуть его только усилится.

Все это так, но мадам Ко не была обычной женщиной. Она довольно быстро поняла, что именно в словах Стаблфилда продиктовано его заботой о Дики, поэтому не стала ни расспрашивать его, ни возражать. С того вечера она стала возлюбленной одного лишь Дики, отвечала на его любовь так, как могла, однако никогда, даже приняв впоследствии предложение вступить в брак, не забывала, что настанет время, когда проявится ее наследственное «состояние», а это неминуемо его ранит, и им придется расстаться.

* * *

В Национальном цирке Лаоса сезон 2001 года должен был открыться не раньше ноября, когда наконец уйдут, выпотрошив свое нутро, муссонные тучи. Однако в первую неделю сентября уже начали ремонт зала, циркачи проверяли реквизит, ставили свет и монтировали аппаратуру. На манеже уже кипела работа, и, стоя у бортика, Лиза наблюдала за тем, как суетятся маляры, электрики, портнихи, униформисты, и в животе у нее что-то екнуло, причем не из-за зреющего в нем плода.

И тут она поймала на себе взгляд инспектора манежа. Ему было уже под семьдесят, и он подумывал уйти на покой и окончательно поселиться в Фань-Нань-Нане. Инспектор поспешил к ней, сказал, как больно ему было узнать, что она потеряла своих чудесных зверьков, но он надеется, что она наберет новых и через годик-другой вернется на мировую арену.

– У тебя был уникальный номер, – признался он. – Как он воздействовал на публику! Другого такого нет и быть не может.

Лиза поблагодарила его и, похлопав себя по чуть округлившемуся животику, сообщила, что скоро у нее будет занятие поважнее и она присоединится к старику в Фань-Нань-Нане. Инспектора это известие особенно потрясло, потому что он вспомнил, как объявила о своей беременности ее мать, вспомнил, как О-Ко вот так же заикалась, чего прежде с ней не бывало, а еще вспомнил, как после родов О-Ко переменилась, хотя речь и восстановилась, как потом ушла и пропала, словно исчезла с лица земли.

Инспектор манежа промолчал – то ли из вежливости, то ли от изумления. Он просто обнял мадам Ко за плечи, пожелал ей всяческой удачи и, извинившись, пошел проверять, как идут работы. Лиза снова обошла цирк, села в первом ряду – напротив того места, где когда-то вместе со своими чудесными партнерами развлекала публику.

Инспектор манежа сказал, что номер мадам Ко не только развлекал, он воздействовал на зрителей, однако, поскольку не подтвердил свое мнение примерами, трудно понять, что, собственно, он имел в виду. Трюки, которые исполняли тануки, не были такими уж уникальными или зрелищными. Зверьки ходили колесом, кувыркались, играли в волейбол, прыгали сквозь обручи (в финале – огненные), а также ловко удерживали на носу мячики и прочие предметы. Так что их способность «воздействовать», как выразился инспектор манежа, не имела никакого отношения ни к их репертуару, ни к свойствам, каковые обычно приписываются набитым тестостероном шарикам, болтавшимся у самцов тануки между задними лапами. Да, действительно, при виде столь огромных мошонок одна часть публики хихикала, другая с удивлением и отвращением перешептывалась; в нескольких американских городах строгие блюстители нравственности возмущались наличием у зверьков столь явно выраженных половых признаков и требовали, чтобы бедняг либо кастрировали, либо исключили из труппы. Но, поскольку читатель вряд ли видел живых самцов тануки, нужно подчеркнуть, что их обширные семенные мешки хоть и отличались нестандартными размерами, но им было далеко до легендарной мошонки Тануки. Вы только представьте себе, как он бы выступил на утреннем представлении.