Рядом с ним сидела девушка с вишневыми губами. Моя ровесница. А места свободного для меня не оказалось. Нигде.

– Официант! Стул! – крикнул Илья. – Для девушки с кукушкой в голове!

Все рассмеялись. Официант нес стул, я стояла возле стола, гости праздновали день рождения. Я хотела уйти и не могла. Во мне остановилось время. Я наблюдала со стороны, как Илья зачарованно смотрел на вишневый рот девушки. На то, как вишневый квартет сложил вишни поцелуем и потянул из трубочки коктейль. Он смотрел не отрываясь, выражение его глаз увидеть было нельзя, но это стало неважным. Темно-красные вишни и золотой мартини без труда сложили кубик Рубика. Не стоило даже гадать.

Две вишенки вверху, две полные вишенки внизу с разлившимися вишневыми дорожками по обе стороны говорили не умолкая. Гроздь спелых вишен, которые, наверное, хочется есть глазами. Квартет сладких вишен под большими, искрящимися глазами. И чужие глаза, множество пар чужих глаз и ушей, слушающих музыку вишневого квартета в огромном пространстве из искусственного света и кондиционированного, стерильного воздуха.

Девушка подняла голову и улыбнулась Илье одними глазами. Ее губы были сложены поцелуем вокруг трубочки для коктейля. Он улыбнулся в ответ. Девушка опустила ресницы и сразу же подняла. Широко распахнула ресницы, чтобы впустить другого человека в себя. Она пила коктейль, глядя на него, он на нее. Так получилось, что два человека внезапно оказались одни в зале обычного ресторана. Илья улыбался. То чуть заметно, будто для себя, то отчетливо, почти вслух. Наверное, сидя рядом с ним, можно было и не заметить улыбки, если бы не ямочки на щеках. Его улыбка жонглировала ямочками, они лучились смехом, разлетаясь во все стороны, и гасли так же внезапно, как появлялись.

– Стул, – раздался рядом голос.

Я вздрогнула и перевела взгляд на официанта.

– Сом, подвинься! – велел Илья. – Видишь, девушка стоит.

Гости раздвинулись в торце стола, напротив Ильи, официант еле втиснул стул.

– У тебя правда кукушка в голове? – улыбаясь, спросил Сом.

– Судя по прикиду, она принцесса на горошине, – рассмеялся второй.

– Кто горошина? – подняла брови девушка справа от Ильи. – Неужели ты, Софронов?

– Не я – кукушка, – Илья улыбнулся сам себе.

– Слушай, Катя, ты немая? – спросил Сом. – Что молчишь?

– Глухонемая, – ответила за меня девушка с вишневыми губами.

Все расхохотались. Я опустила голову. На пустой тарелке кружилась мандала, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Я не могла ее разглядеть. Она меняла положение и форму, расплываясь в тарелке синим чернильным пятном.

– Не трогайте Катю. Она особенная, – сказал Илья. – Она останавливает время.

– Как? – спросил человек, похожий на морского конька.

– Висит на маятнике, пока часы не сломаются! – засмеялся Илья.

Раздался гомерический хохот. Люди, когда смеются от души, качаются. Туда-сюда. Туда-сюда. Как маятник. Наверное, хорошо, когда людям весело, особенно если смеются они от души.

Я подняла глаза на Илью. Он улыбнулся мне, жонглируя ямочками на щеках. Нормальными ямочками, залитыми искусственным светом. Подцепил вилкой кусок карпаччо из осетра и отправил в рот. Свежую, мертвую рыбу. В самый раз.

– Мне нравится Катя! – смеялся человек с глазами навыкате. – Хочу узнать поближе! Что в ней еще такого? Эксклюзивного!

– Катя летает на золотых дирижаблях из пыли! – хохотал человек с ямочками на щеках.

– На чем?

– Из пыли! – сгибался от смеха человек с ямочками на щеках. – И плавает на бумажных корабликах!

– Психбольница! – визжали от смеха вишневые губы. – Где ты ее нашел? В Кунсткамере?

– Она падает в обморок от поцелуя! – хохотал человек с ямочками на щеках. – Валится на руки! От поцелуя!

– Припадочная! – веселились гости.

– Катрин! – человек с рыбьими глазами щелкал пальцами у моего лица. – Ау!

– Ку-ку! – хохотали гости. – Ау!

Кто-то в ресторане выключил звук и цвет. Я смотрела на разверстые, хохочущие рты. Они смеялись совсем беззвучно. Как в черно-белом немом кино. Вот тогда я и разучилась плакать. Разучилась, встала, взяла сумку и вышла.

Я шла по ночному зимнему городу. Тротуары расчистили от снега, у моих ног закручивались в крошечные смерчи ледяные снежинки. Они царапали мои ноги до крови. И кружились в веселом танце. Без музыки. Я танцевала с ними тот же танец. Под мерный стук башмаков ледяного монаха. Тогда я впервые услышала стук его башмаков. Это, оказывается, совсем не страшно.

Меня тянули за руку.

– Эй! Я тебя уже четверть часа зову. Ты чего?

Из кромешной тьмы веселого, украшенного горящими гирляндами города выплыла белая маска Ледяного монаха. Он смотрел на меня черными дырами глаз и улыбался черной дырой, приглашая к себе. Он меня ждал.

– Убейте меня. Прошу вас.

Он отшатнулся от моих глаз и пропал в темноте. Я пошла дальше. Под стук башмаков Ледяного монаха. Ледяной монах любит тишину. От него стынут руки даже на солнце.

– Белены объелась? – меня взяли за руку. – У тебя руки как ледышки. Садись в машину. Довезу, куда надо.

Ледяной монах снял пальто и накинул мне на плечи. Я посмотрела на небо. В нем не было звезд. В городе вместо звезд светили елочные гирлянды.

Меня усадили в машину, как куклу. Тряпичного Пьеро из моего детства. Только слез на моем лице не было. Даже нарисованных. Вот и все отличие.

– К родителям тебе надо. Всегда обогреют.

– У меня нет родителей, – без выражения сказала я.

– Дом есть?

– Есть.

– Адрес говори. И ноги к печке ставь. Согреешься. Жаль, водку выпили. В самый раз была бы.

Мы ехали по веселому послепраздничному городу, опутанному сетью елочных гирлянд. Это было красиво. Так же, как красивы сиреневые вены на крошечном тельце цвета индиго. Я ехала в машине и слушала четкий голос пожилого человека. Как радиопередачу.

– Смотрю. Девчонка в одном платье и туфельках по улице топает. Глазам не поверил. Думал, фея. Совсем, думаю, допился, старый дурак! Фея в белом платье и белых туфельках! Ночью. Зимой. Прямо в моем городе! Кому такое рассказать, не поверит! Идет и каблучками цок-цок. Цок-цок. Будто лето какое! – он рассмеялся. – А ты – убейте да убейте. Как такую фею убить? Слышь?

Он наклонился и застегнул на мне пуговицы своего пальто.

– Согрелась? Что молчишь? Глазищами своими смотришь да молчишь. Нельзя молчать. Душу открывать надо. Легче так.

Он вздохнул, мы поехали дальше.

– Ты ерунду из головы выбрось. Я тоже по молодости вены резал. Видишь? – он задрал рукав пиджака и протянул руку, она казалась серой в темноте. – А сейчас живу-поживаю, добра наживаю. Весело живу. Дурак был, а сейчас поумнел. У всех так случается. То хоть убей, то живи, веселись.