— Бонжур, месье. На сегодня полеты закончены из-за распоряжения организаторов шоу. Но я не хочу оставлять милых парижан без зрелища. Завтра в полдень я полечу отсюда в Фонтенбло, сделаю еще круг у башни. Могу я на вас рассчитывать, чтобы аппарат оставался под охраной?

— Уи, месье авиатор! Это честь для парижской полиции.

Честь-честью, но одного из техников Самохвалов оставил при машине, снабдив водой, французскими булками с колбасой и даже банкой для потребностей, которые можно незаметно справить на полуприкрытом с боков пилотском месте.

Потом были журналисты, осаждавшие летчика, его помощников и даже полицейского офицера, от которого и прознали про завтрашний перегон. А еще разноцветная шумящая толпа. Немцы тоже кричали здравицы авиатору, но... Французы экспансивнее, ярче и как-то искреннее, что ли. Перед ними и летать приятнее. Из благодарности к своим парижским поклонникам Самохвалов окончательно решился на проход под башней.

На следующее утро техник Аюк обнаружился мирно спавшим в пилотском кресле, распространяя запах переваренного дорогого вина. Аккуратный обычно газон украшали остатки пикника, а бродивший у аэроплана полицейский имел сонный и тоже несколько мятый вид. Атмосфера французской легкомысленности взяла свое.

— Поганца сегодня же отправить в Россию, он уволен.

— Петр Андреевич! Нам вдвоем с Димой не управиться, особенно когда части аппарата в поезд грузить. Пшепрашем, можно вы его в Питере уволите? — Ян преувеличивал трудности, надеясь, что патрон по пути на Родину охолонет и сжалится над бедолагой. Тем более что авиационные специалисты в XIX веке на каждом углу не валялись. Особенно такие мастера с золотыми руками, как калмыкский самоучка.

— Завтра решу. Пока убирайте тело, осмотрите каждый винтик и каждый тросик. Может быть что угодно, от глупостей до провокации.

Через полчаса раздался испуганный голос второго технаря:

— Петр Андреевич, проволока тяги руля высоты перекушена наполовину.

— Тягу заменить, никому ничего не говорить. Ян, снова осмотри машину от киля до пропеллера. Могут быть другие, менее заметные пакости.

В итоге, к взлету оказались готовы лишь к часу, когда собравшаяся на Елисейских полях толпа стала мешать движению транспорта. В авиации выживают мнительные. Обнаружив непонятную грязь в системе питания, быть может — диверсию, хотя она могла набраться и от естественных причин, Петр приказал вычистить, затем поменять масло, масляный, топливный и воздушный фильтры, слить топливо и заправить свежим бензином. Параноики противные, но живут дольше.

Демонстрируя окружающим неискреннюю улыбку, Самохвалов сел в самолет и постарался спрятать внутрь себя мерзкое настроение от ночного вредительства. Состояние души летчика непроизвольными движениями рук на органах управления передается аппарату, оттого идут легенды, что корабли, аэропланы, паровозы и прочая техника обладают подобием души, воспринимающей состояние чувств хозяина. Некоторые вещи не объяснить с позиций модного ныне матерьялизма. Почему в хорошую погоду, когда сердце рвется к небесам, моторы «четверок» заводятся со второго-третьего рывка, а при дурном настроении пилота техники возятся долго, выкручивая и продувая залитые свечи?

Сделав оборот вокруг башни, Петр подуспокоился. Надежно гудящая, хорошо управляемая и такая привычная машина внушала уверенность в том, что все будет хорошо. Отойдя на километр, он развернулся и понесся на бреющем полете, отрегулировав газ на средние обороты.

На высоте двух-трех метров чувствуется воздушная подушка между нижним крылом и землей. Фактически Петр воспроизводил режим посадки, только не выключал мотор и поддерживал скорость километров на пятнадцать в час больше посадочной. Простейшая геометрия — чем ниже полет, тем шире проем между опорами конструкции, но и больше шанс влететь в землю с неизбежным капотированием. Выше — безопасней в плане контакта с землей, но там опоры сужаются, превращаясь в арку, задеть за которую — верная смерть.

Расстояние до Эйфелевой башни уменьшается, на глаз — триста, двести, сто пятьдесят метров, и уже нет никакой возможности свернуть, отказаться от трюка, единственное спасение — вперед! И тут наступила расплата за то, что никого не предупредил: на траву меж опорами вышли какие-то люди. Рвануть ручку на себя нельзя — сверху арка, да на малой скорости запросто сорвать поток и свалиться. Сжав зубы, Петр ювелирным движением приподнял нос на градус-два и влетел под башню, добавляя газ.

Громыхнуло эхо, отразив звук мотора от несущих конструкций. Перепуганные прохожие кинулись на землю, женские шляпки и газовые шарфы разлетелись, как пух одуванчиков.

Взмокнув за считанные секунды, Самохвалов прибавил газ на максимум, набрал высоту, выровнял машину и, пытаясь унять безумно стучавшее сердце, выписал круг над бульварами. Затем вернулся к башне, направляясь в верхний проем.

По мере того, как уродливое сооружение росло перед капотом, росло и понимание, что слишком много требовать от Бога в один день нельзя — обнаруженная порча, пролет под опорами, спасибо и за них. Нельзя испытывать терпение Всевышнего. В третий раз может не послать удачу. Самохвалов потянул ручку, дал педаль и обогнул Эйфелеву башню стороной, отметив, что она, покоренная, уже не кажется столь мерзкой, как в день приезда. Я сделал тебя, железное чудовище!

Обошлось без жалоб пострадавших, извалявшихся на траве под винтом «Садко». На день они стали героями газетных передовиц, чуть ли не наравне с самим авиатором.

На земле Петр дождался своих помощников, затративших куда больше времени, чтобы выбраться из центра Парижа. Первым делом Кшесинский спросил:

— Кого на сей раз бенджем чекать? Президент Франции за вами пошлет или мэр? Ни единого раза не обошлось без казусов.

В этот — обошлось. Воздушное лихачество французы восприняли с юмором. А затесавшиеся в толпу англичане, на следующий день упрашивающие русскую команду перелететь через Па-де-Кале и поразвлекать лондонцев, особенно напирали, «чтобы ничего подобного». Но Самохвалов в этом году на Альбион не планировал. Да и ликование народных масс в Германии и во Франции натолкнуло его на простую мысль — иностранцев он тешит, а родные россияне видели разве что хулиганство над Невой. Пора давать представления по городам и весям Родины, причем самому не обязательно лететь — могут уже многие, а «четверок» настругать не сложно.

— Бонжур, папа.

— Изабель? — от неожиданности Петр выронил гаечный ключ. Несмотря на самый жесткий запрет для охраны пропускать кого-либо к самолету, представить невозможно, чтобы очаровательная мадемуазель Самохвалова не просочилась среди мужчин.

Хрупкая в отца и яркая в мать, девятнадцатилетняя чертовка успела разбить не одно парижское сердце. Но калибр тех сердец не утолял ее чаяния. И вот теперь, когда родной папа стал наконец наследным дворянином, автоматически изменив цвет крови в жилах единственной дочки, и всемирной авиационной звездой, можно делать серьезные шаги.

Отлетав обязательную программу без происшествий и отправив Кшесинского с компанией в Питер, за которыми мрачной тенью скользнул поручик Оболенский, Самохвалов задержался в Париже. Бывшая благоверная приперла его к стене: всю жизнь уклонялся от заботы о дочери, кинул нас (всхлип) буквально на полуголодное существование, так хоть сейчас шевельни пальцем.