Оболенский, демонстративно игнорируемый Самохваловым, отловил Кшесинского и стал приставать с вопросами.

— О чем с Самохваловым говорил русский военный атташе?

— Прошу пана не гневаться, я плохо слышал его разговор с паном Петром, — тут Ян, проведший больше года с вечно ерничающим директором «Садко», не удержался. — По моему, господин атташе сказал, что пану поручику лучше застрелиться.

— Ужас! — только и мог сказать Самохвалов, увидев Эйфелеву башню. Надо же, всего за несколько лет, которые он провел вдали от самого красивого города Западной Европы, парижане умудрились так испохабить центр. Успокаивает, что это — не навсегда, к 1909 году ее обязаны снести, но доживет ли он сам до той поры, когда Париж вернет себе пристойный вид?

Ян вычитал в какой-то газете, что недавно умерший Ги де Мопассан регулярно обедал в ресторане на первом уровне башни, объясняя репортерам: «Это единственное место во всем огромном Париже, откуда ее не видно».

— Но она популярна в народе, пан Петр.

— Значит, используем. В Питере — Зимний, в Берлине — Рейхстаг.

— Так. В Лондоне вы бы залетели внутрь Вестминстерского аббатства.

Самохвалов обернулся, пораженный внезапной идеей.

— Я могу пролететь между ее опорами. Ян, с тебя бутылка.

Авиатор загорелся новой навязчивой идеей. Он вычитал, что пространство между ногами железной мадам — это полукруг радиусом около тридцати семи метров. Высота арочного свода — примерно тридцать шесть метров, не проблема; он уже как-то примеривался к центральному пролету Дворцового моста над Невой, тот значительно ниже. А верхний проем башни? Запас высоты почти такой же, но ширина его меньше раза в три. Размах крыла его «четверки» всего 10,2 метра. Вот только... Не сложно воткнуть нитку в игольное ушко, а если с замахом в аршин, попытка одна и за ошибку — смерть?

Они прибыли в Париж на волне ажиотажа по следам берлинских выступлений. Организаторы авиапредставления разве что не прыгали от восторга. Первое действо продюсеры предложили перенести на Елисейские поля, а вместо продажи билетов решили оклеить каждый дюйм рекламой спонсоров, к чему начали подталкивать и Самохвалова. Тот, упершись в ранее подписанный контракт, заявил, что установка рекламы на самолет возможна только за большие деньги. В результате торгов, споров и вынужденных компромиссов «четверка» превратилась в огородное пугало. На нижних и боковых поверхностях самолета незаклеенными и незакрашенными остались лишь трехцветные круги национальной принадлежности. Сохранив русскую символику, Петр недополучил несколько тысяч франков. Потом кому-то из рекламодателей пришла в голову счастливая мысль, что полет обязательно будут наблюдать с площадки Эйфелевой башни, посему и верхняя поверхность второго крыла тоже может продаваться. В итоге Самохвалов забрался в машину с некоторой опаской: как бы всевозможные наклейки не испортили аэродинамику. Лишние три-пять кило утяжеления за счет краски, бумаги и клея его не сильно волновали.

Париж ликовал. Газон на Елисейских полях, где стоял «Садко-4», оцепила полиция, не без труда сдерживая энтузиазм толпы. Самолет стал похож даже не на пугало — на ярмарочного скомороха. Если бы не острая нужда в деньгах, пока не придут новые заказы, Петр никогда бы так не унизил своего летучего друга. Сам авиатор на этот раз выглядел вполне импозантно. Французы подарили ему кожаные куртку и шапку, которые в комплекте с кожаными же бриджами и сапогами, а также перчатками с длинными раструбами, выглядели как специальная униформа летного состава.

Он забрался на стремянку, служащую для посадки на пилотское место, не травмируя перкаль обшивки фюзеляжа и крыла, помахал руками зрителям, вызвав еще один водопад эмоций, залез на свое место, и началась обычная предстартовая рутина — проверка рулей, элеронов, магнето, контакт — есть контакт, прогрев.

Так как ветер дул к железной нелепице, Петр взлетел от нее, вызвав очередной восторг неизбалованных парижан, — гатчинские крестьяне уж и голову не поворачивали на звук мотора. Поднявшись над домами и непроизвольно отмечая сравнительно ровные места для вынужденной посадки, развернулся и пошел к башне, затем взял в сторону, обходя ее по большой дуге. Когда решетчатая громада выросла по левому борту, Самохвалов на миг пожалел, что «четверка» безоружна — влепил бы с двух стволов и очистил Париж от металлолома.

Триста метров — огромная высота для рукотворного сооружения, но мелочь для самолета, который удавалось поднять где-то на полторы тысячи, без приборов точнее не сказать. Уже на втором витке плавного подъема верхушка поравнялась с крылом и ушла вниз. Отсутствие приборов, по правде говоря, не угнетало пилота. Определяя скорость, углы в пространстве и режим полета лишь глазами, слухом да вестибулярным аппаратом, он сживался с машиной, осязал крыльями набегавший поток, обонял днищем выхлоп из патрубка, слушал расчалками свист ветра и чувствовал ступнями работу колес шасси при приземлении. Когда-нибудь кабина закроется наподобие корабельной рубки, отрезав лицо от ветреных струй, циферблаты манометров и прочих приборов, как в аэродинамической трубе, покроют переднюю панель, и в управлении самолетом останется не больше романтики, чем в работе машиниста локомотива.

Люди внизу превратились в точки, значит, для них «четверка» уже плохо видна. Самохвалов выключил зажигание и по широкому кругу начал планировать вниз. Когда умолк двигатель, к привычному шуму ветра в растяжках примешались назойливые хлопки, словно тысяча чертей оседлала машину и глумливо молотила в ладоши. Петр осмотрелся и упомянул черта вслух. Плохо наклеенные плакаты поотрывались до половины и трепались на ветру.

Помянув сомнительное целомудрие матерей рекламщиков, авиатор крутанул магнето. Лениво вращавшийся под напором воздуха винт вздрогнул, мотор подхватил, после чего Самохвалов выполнил разворот, вывел самолет на глиссаду и, снова убрав зажигание, аккуратно сел возле своей команды, радуясь, что никто кроме Яна не знал о задумке лететь сквозь башню.

— Рекламщиков убью!

Кшесинский кивнул и печально осмотрел аппарат. Он напоминал свежезабитого боевого петуха, только вместо растопыренных перьев во все стороны торчали обрывки рекламы. Не обращая внимания на толпу, Петр и его команда начали обдирать наклейки.

Подбежал организатор с криками: что вы делаете!

— Из-за вашего мусора я чуть не убился. Сейчас почищу аэроплан и снова взлечу.

— В контракте прописано, что вы должны летать с рекламой!

— Тогда сегодня вообще больше не стартую. К Фонтенбло будьте любезны за сутки дать моим сотрудникам краску и эскизы рекламы. Никаких наклеек. Или вся пресса узнает, что по милости заводчиков, чьи надписи были на плакатах, аппарат чуть не упал на головы парижан. — Потом добавил по-русски, обращаясь к Кшесинскому: — Я правильно помню, ограничения на полеты прописаны в контракте только относительно оговоренных трех выступлений?

Самохвалов отправился к оцеплению, завидев полицианта с самыми солидными знаками различия.