бабулю в камеру пыток, а потом отправить жариться в аду, с головы до ног покрыв вечно пылающими тараканами. Род презирает и боится бабулиной тайной темной силы, как никогда раньше, однако на невнятном лице изображает умудренное равнодушие либо горькое ледяное пренебрежение. Бабуля время от времени срывает эти неадекватные маски посредством внезапных подзатыльников или тычков под ребра. Она качает головой и говорит, что он не кто иной, как поротый засранец.

Холодный день, Род сталкивается с отцом, тот уже здорово набрался, на физиономии, от скулы до волос синяк, необыкновенно красочный, тошнотворно оранжевый, красный, синий и лиловый. Отец стоит на углу, во рту торчит подмокшая «Сигаро ди Нобиль», еле тлеет, руки в драных карманах черного с прозеленью пальто. Рода подмывает толкнуть отца в канаву, прыгнуть сверху, заорать, но отец улыбается, подмигивает, и Род замирает в тупом отчаянии. Отец обнимает его за плечи, они идут по улице, заходят в кафе-мороженое Хеллберга, где отец каждое утро подметает и моет полы за чашку кофе, плюшку и четвертак. Он говорит, что за черт, кто-то же должен делать ниггерскую работу, а бедняки не выбирают, не везет так не везет. Отец облокачивается на стойку, шепчет что-то старому Хеллбергу, поворачивается к Роду, и они идут в дальний зал.

За столиком у музыкального автомата пьют колу две пятнадцатилетние девчонки в мягких розовых пуловерах, белые воротнички блузок так свежи и скромны на розовом, что Роду охота вмазать девчонкам по мордасам. Род с отцом садятся, девчонки в упор их рассматривают, потом переглядываются, театрально округлив глаза, и хихикают, прикрывая рты ладошками. Интересно, думает Род, что будет, если подойти и поссать этим сукам заносчивым в кока-колу.

Господи боже, отец и впрямь настоящий бродяга, бродяга.

Отец бубнит насчет подходящего денька для горячего шоколада, потом встает, идет к стойке и вскоре возвращается с двумя чашками шоколада со взбитыми сливками и «Светским чаем». Девчонки корчат друг другу рожи, Род надеется, шлюшки подхватят гонорею с сиденья унитаза тут, в кафе, поговаривают, что у старого ублюдка гонорея.

Отец спрашивает Рода, как дела, говорит, что у него-то дела не фонтан, Марджи, его, ну, Род знает, его жена, велела ему на некоторое время исчезнуть с горизонта. Ее старик, ну, первый, отец Терри, решил пока пришвартоваться — надоело всю жизнь болтаться по морям, они поговорили типа и, ну. Отец улыбается, пожимает плечами и закуривает «20 Грандз», протягивает пачку Роду, тот не моргнув глазом берет сигарету, и прикуривает от отцовской спички. Тупые потаскухи пусть пялятся, пока у них глаза не лопнут.

Отец говорит, Терри ему все равно особо не нравился, пронырливый такой, вечно изворачивается и юлит, дрянь пацаненок, Роду ровесник, а уже пытается девчонок обрабатывать, если Род понимает, ну, поймет, когда подрастет чуть-чуть. С другой стороны, говорит отец, Марджи чертовски хорошая женщина, Роду бы она понравилась, если б они познакомились, она любит выпить немного, повеселиться, в карты сыграть, в джин, казино и черви, и совсем не задается. А танцует как — сказка. Знает слова всех старых песен и еще кучи новых. Ну ладно. Он говорит, когда из моря возвращается моряк, когда охотник возвращается домой, как в тех стихах, ну. Женщинам приходится делать всякие вещи, которых они вообще-то не делают, а может, и не хотят делать. Отец говорит, люди сплетничают. Он вздыхает, осторожно достает из кармана пинту «Красавицы Дикси» и так же осторожно наливает на пару дюймов джина в остаток шоколада. Говорит, что, само собой, потолковал с этим мужиком, с Джо, Джо Уолшем, старший электрик, потрепались с глазу на глаз и, говорит отец, он этому Уолшу говорил, как сильно уважает Марджи, какая она отличная девчонка, она вообще не знала, живой Джо или умер. Чертовски она хороша, со старухой Марджи не соскучишься. Да и Терри, если подумать, Терри тоже, господи благослови парнишку. Отец говорит, Джо ничего не мог в толк взять, гнул свое и, ну, ну, отец говорит, Джо как бы разозлился, выпимши был И, ну. Моряки. Отец спрашивает, как у матери, у Рода, как поживает старая сука, он извиняется за выражение, и ведьма, и Каспар Тряпка.

Род говорит, бабуля совсем свихнулась, а мать почти всегда за нее, если бабуля его бьет, то и мать бьет, а если бабуля просто орет, мать бьет все равно. Подлизывается к бабуле, ужасно, Род не понимает, как это все вынести, ждет не дождется, когда в морпехи уйдет. Девчонки встают, уже уходят, и Род, щурясь, глубоко затягивается и выдувает в них струю дыма. Может, просто подойти, полапать их маленькие сиськи?

Отец говорит, что мать, она. Она, и бабуля, и дедушка, они. Это. Старуха, и когда мать была. Не лучше педика, да еще крекеры эти. Пускай Род не дергается. И на нашей улице, а мир ему устрица. Если б отец знал, что его ждет. Никакого Джо Уолша. Чертовски хорошая женщина. Не стоит винить мать. Нет. Нет. Святая. Однажды, когда Род повзрослеет, он.

Род берет еще сигарету, видит, что отец весь в слезах, но это не трогает Рода, не поражает, скорее вызывает смутное омерзение. Особенно Род устал слушать, какая чудесная мать, чудесная, черт, такая же сука, как бабуля и Марджи Уолш, и все остальные. Мисс О’Райли. Отец дает Роду прикурить, подливает джина себе в чашку, поднимает ее — карикатурный тост. Отец говорит, ничего плохого, если иногда чуть-чуть выпиваешь, семь бед или сколько их там — один ответ. Говорит, пускай Род забудет обиды, слушается мать, бог свидетель, и любит ее, бог свидетель, что он сам до сих пор ее любит, после всего, что было, а если б она не сделала пару крошечных ошибок, любой может ошибиться, помрачение нашло, ну. Говорит, она всего лишь человек.

Отец говорит, бог свидетель, он и сам не святой, тоже пару раз ошибся, соблазны бывают ужасны, но пусть кто-нибудь другой первым ткнет пальцем в чужой двор, он всегда так считал. И отец допивает джин.

Вечереет, в зале сумрачно, только сверкающий музыкальный автомат освещает бледнооранжевым плитки на полу и мраморные столешницы. Роду становится ужасно тошно слушать рассуждения об ошибках и соблазнах. Странная тьма витает над отцовским бормотанием и невнятицей, Род опасается, что тьма внезапно озарится ярким светом, явив то, чего Род не хочет видеть. Отец откидывается на стуле, и Род чует слабое зловоние пота и спиртного. Отец говорит, что жизнь — трудная штука, так уж она устроена, и человек делает лишь то,