тот факт, что ей больше не нравится разглядывать в зеркале свое обнаженное грешное тело;

пронзительные воспоминания о деньках получше, как она полагает, о местах, откуда явилась таинственно скопившаяся бабулина коллекция картонок под пиво;

ее смущение и мучительная неспособность сообщить бабуле, что мать, Род, все на свете видят ее интимные органы, когда бабуля сидит так, как сидит, не надевая то, что не надевает;

виски с лимоном, которое она разрешает мужчинам покупать ей в закусочных, салунах и барах у Пэта, Галахера, Флинна, Фрица, Ленто, Кэрролла и в «Логове Льва», публичная свобода выражений и жестов, которую она им с собой позволяет;

приступы тошноты, что накатывают рядом с бабулей в тесной, душной комнате;

неспособность полностью избавиться от убеждения, что все священники жирные, богатые, ленивые, глупые и прожорливые;

непрошеная картина, что возникает в мозгу, когда она думает о дедушкиной работе: дедушка в окружении полуодетых молодых женщин;

ее омерзение при стирке бабулиных вещей, особенно дырявых непарных чулок и сверхъестественно грязных халатов;

нестерпимое желание узнать, сколько у бабули долларов в монетах по десять центов, которые та якобы надежно спрятала;

путаное стремление стать либо гипсовой святой в прозрачном халатике, либо размалеванной профурсеткой в монашеском облачении;

неловкость при воспоминании о когда-то теплых отношениях между бывшим мужем и бабулей, которые только дурака заставят задуматься, только дураку покажутся подозрительными, только дурак сочтет, что они были странны;

ночи, когда она плачет, вспоминая мучения кузины Кэйти, чей образ — скелет с косичками, платье велико, — является ей незваным кошмаром;

неустанно подавляемая мечта о скоропостижной бабулиной смерти;

по сей день изредка возникающее подозрение, что ее настоящая мать — Агнес Кэфри, теперь сестра Фрэнсис де Сейлз;

постоянно возрождающаяся уверенность, что пять пар завернутых в бумагу старомодных неношеных туфель принадлежали мисс Кэфри;

злость на себя и бабулю за то, что сама позволила убрать два красивых твидовых костюма в кедровый сундук, а затем согласилась притворяться, будто их кому-то отдали;

вера в то, что в подвале живет маньяк-насильник, который, как утверждает бабуля, имеет на мать виды, потому что мать просто шлюха;

преступная радость, которую она испытывает, время от времени ошибочно встречая бабулино имя в некрологах;

покорность, с которой она принимает непристойно отеческие объятия мистера Свенсена и его мерзкие, пахнущие виски поцелуи в щечку; ее постыдный тайный сексуальный интерес к итальянцам и неграм;

полное и абсолютное доверие к бабулиному гаданию на чаинках;

Но Род не сможет посочувствовать матери, ибо ее тайные раны глубже явных. Род видит лишь то, что способен видеть.

Сорок два

Может, Роду удалось бы простить отца, узнай он, как отца унижают:

ежегодные бабулины нападки относительно голубых елей, которые отец красиво и с любовью наряжал каждое Рождество, пока они с матерью были женаты;

бабулины, дедушкины и, что самое ужасное, материны насмешки над его лысеющей макушкой;

серьезное лицо, с которым он соглашался, что тоже отчетливо слышит крысиную возню за стеной;

яростная, идиотская ссора с матерью из-за того, что глупо хранить свиной жир в банках из-под кофе «Чейз-энд-Сэнборн»;

его неотвратимое отражение в зеркале: исхудавший, чахлый, мутноглазый, трясущийся алкаш;

дедушкино ехидство насчет салунов, закусочных, баров, кафе, гостиниц и забегаловок, откуда явилась таинственно скопившаяся бабулина коллекция картонок под пиво, и куда отца больше не пускают;

неоспоримый факт: когда бабуля сидела в кресле Морриса так, как она предпочитала сидеть в кресле Морриса, он поневоле смотрел и опять смотрел на ее голые половые органы;

попойки, после которых он оказывался в кошмарных местах, больной, дрожащий, грязный, без денег и нередко покалеченный;

горькая, но бесспорная правда: запах бабулиного тела неизменно пробуждал в нем сексуальное влечение, причинно-следственная связь, со временем ставшая очевидной матери Рода, которая часто становилась объектом этого влечения;

ненависть к себе, что он испытывает, насмехаясь — зачастую богохульно — над своим юношеским желанием стать священником;

его изумление, когда зачем-то явившись однажды к дедушке в контору, он узнал, что дедушку уважают и ценят, а молодая помощница восхищается им и находит его привлекательным;

нервическое замешательство матери Рода, когда на третьем году брака он попросил ее лечь в постель в грязном халате;

его попытка уговорить мать украсть пригоршню монет из бабулиной сумочки, о которой мать ему рассказала;

возбуждение при мысли о жене — гипсовой святой размалеванной профурсетки в монашеском облачении и на каблуках;

некоторые давние отношения между ним и бабулей, случайные и неслучайные, физические и словесные;

неловкость, что он испытывает, вспоминая дружеские визиты в замечательный дом к замечательной Кэйти в Джерси, где у ее замечательного мужа, инвалида и пьяницы, всегда под рукой имелся замечательно неиссякаемый запас джина и виски;

призрак смерти, что ужасает его, раскупоривает ему мочевой пузырь и кишки, когда он проваливается в пьяное небытие;

его грубое замечание при матери Рода и бабуле насчет бурой выцветшей фотографии молодой женщины, что ушла в монахини, замечание, по сути сводившееся к вульгарному сравнению большой груди женщины и нимба святых с церковных открыток;

бабулино заявление, что ее старомодные туфли, которыми она дорожит, по ее словам, как памятью об идиллическом девичестве, стоят больше, чем он за всю свою жизнь заработает;

его предательское подтверждение, данное бабуле в обмен на кварту «Кинзи серебряная марка», что два материных красивых твидовых костюма и впрямь кому-то отданы;

память о том, что ему никогда не разрешали спускаться в подвальную кладовку без дедушки;

его грубые вульгарные замечания при виде явно еврейских фамилий в некрологах, бабуле на радость;

обиды, которых он натерпелся от мистера Свенсена, время от времени выполняя для него кое-какую работу и получая за нее между четвертаком и полтинником;

его страх перед итальянцами с ножами и неграми с бритвами;

материн испуг, когда он наврал, что бабуля прочла на чаинках его раннюю смерть.

Но Род не сможет простить отца, ибо отцовские тайные обиды глубже явных. Род видит лишь то, что способен видеть.

Сорок три

Род знает: если бабуля когда-нибудь как-то покалечится… то есть, если бабуля случайно поранится, изувечится, повредит руку или ногу, уколется, получит ссадину или порежется… если из-за ужасного, невероятного несчастного случая у нее пойдет кровь, или появятся ушибы, синяки или рубцы… Род и думать не хочет, что с ним будет, ибо единственной и безусловной причиной бабулиных злоключений или увечий непременно станет он сам.

Если бабуля покалечится где-нибудь высоко в горах, на далеком Эвересте,