у колодца, да и всё. Потом мы подросли, и даже этого не стало. С мужчинами дружбу водить нельзя, только с братьями, а у девочек мужья на уме. Я мечтала о другом: хотела уплыть за море. Вот уж они смеялись!.. Ты тоже смеёшься?

— Нет, — сказал Мараму, улыбаясь. — Зачем плыть за море?

— Повидать мир! Узнать, как это, когда вокруг только небо и вода. Может, увидеть шилоноса, который топит корабли, но спастись! Добраться до земель, куда Великий Гончар сыплет золу из печи, и наступить на неё ногой: так ли она холодна, как говорят? Увидеть зверей и птиц, покрытых шерстью, и прокатиться в телеге, запряжённой мохнатыми антилопами…

Нуру перевела дыхание, ткнула гадальщика локтем и продолжила обиженно:

— Ты смеёшься! А что такого, если я хочу посмотреть на дома из дерева, и на узоры, и на ваших каменных богов, братьев Великого Гончара? Сам-то ты смотришь здесь на всё! Добыл пакари, и глазеешь на храмы, и даже завёл жену по нашему обряду! А, что?

Если эти слова и задели Мараму, он не подал виду.

— Мне нравится, как ты говоришь о других краях, — сказал он. — Хотел бы я посмотреть, как ты их увидишь. Жаль, этому не сбыться.

Нуру вскинула голову.

— Ещё бы! — воскликнула она, задохнувшись от подступающих слёз. — Женщин не берут в мореходы, для них нет работы на корабле, разве только возьмут для утех. Это для вас, мужчин, открыт весь мир, все пути…

— Может, и для тебя открыты все пути, — сказал гадальщик, — но я никогда не вернусь домой. Твои мечты, я верю, сбудутся.

Голос его звучал печально, и Нуру тут же забыла об обиде.

— Конечно, ты вернёшься! Пойди к городскому главе, скажи, что тебе хотят зла. Ты музыкант — тебе дадут людей для охраны. Если те двое придут, их поймают!

Но Мараму лишь покачал головой.

Он без слов указал рукой на проулок. Нужно было вернуться на главную дорогу, чтобы выйти к рынку, взять в дорогу хлеба и рыбы, прихватить земляных бобов и плодов для пакари. Музыканта всюду кормили песни, но Мараму решил, что не станет пользоваться чужой добротой и делить с кем-то припасы, взятые без расчёта на лишний рот.

Узкий проулок был пуст. Не успела Нуру подивиться, отчего в этот час не нашлось других путников, которые шли бы здесь, как за спиной раздался свист. Двое вышли из-за угла и заступили дорогу.

— Снимай побрякушки, — велел один, поигрывая ножом и жадно глядя на бусы и браслеты гадальщика.

Высокий и широкоплечий, почти как каменный человек, он занял весь проулок. Плоское лицо со свёрнутым набок носом и узким лбом покрывали шрамы давних потасовок. Спутник его, ниже ростом и тощий, хоть сосчитай все рёбра, держал уже наготове мешок и озирался.

— И не дури, — раздалось за спиной.

— Я отдам, — спокойно ответил Мараму и стянул браслет с медными ногтями. — Не пугайте мою сестру.

Он успел сделать шаг вперёд — когда, Нуру не заметила, — и теперь прикрывал её плечом.

— Мой брат — музыкант! — воскликнула она. — Великий Гончар накажет вас, если украдёте у него!

— Музыкант? — сипло рассмеялся тощий. — Его камба ещё бегает на лапах!

— И разве мы крадём? — сказал человек за спиной. — Ай, как нехорошо! Он сам отдаёт. И если не хочет беды, отдаст поскорее.

— Быстрее дашь, быстрей отпустим, — докончил верзила с ножом. У него и голос был такой, будто в груди ворочались камни.

Они обступили, и некуда было деться, неоткуда ждать помощи. Впереди, так близко, лежала дорога, там шли люди, ехали повозки, но никто не смотрел сюда, не замечал неладного. А как окликнешь, если грозят ножом? Успеют ударить и сбежать прежде, чем подоспеет помощь!

Мараму снимал бусы и бросал в расставленный мешок. Бык тепло дышал, мотая головой, и подталкивал Нуру в спину. Она боялась двинуться. Воры и без того глядели недобро.

— Перстни тоже, — приказал здоровяк.

— Ишь, обвешался, как баба! — хохотнул тощий.

Гадальщик послушно стянул кольца — одно, другое.

— Нам даже еды не на что будет выменять! — воскликнула Нуру.

— О-ох, еды, — насмешливо протянул тощий. — По вам не похоже, будто знаете, как живётся без еды! Ты, а ну, всё отдавай! А девка что, пустая?

— Да, не балует он сестру, — сказал третий, тот, что всё держался позади, и Нуру почуяла над ухом его дыхание. — Ну, всё взяли?

Мараму отступил, показывая руки: ничего не осталось. Тощий рванул его одежду, и белая дудочка, выпав, покатилась по земле.

— Вот так музыкант! Не коротка ли твоя дудка? — развеселились воры, уже обрадованные лёгкой добычей.

— А ну, дай, я дуну! Как она поёт?

— Не трогайте, — попросил гадальщик.

— Ага, — ухмыльнулся верзила и занёс ногу.

Может, он собирался отшвырнуть дудочку а может, раздавить, но ничего не успел. Мараму шагнул ему навстречу, ловя под колено, и вор не устоял. Тяжело ударившись о глиняную стену, он съехал по ней спиной и застонал. Гадальщик обернулся к другому, рванул к себе мешок — тот упал, с лёгким звоном рассыпались перстни и ожерелья, а человек отшатнулся и обхватил рукой окровавленную ладонь.

— Я пальцев не чую! — завопил он. — Не гнутся!

— И никогда не согнутся, — сказал Мараму. — За воровство отнимают руку.

В руке его был нож — один из тех узких странных ножей, что Нуру видела прежде, заточенный с двух сторон. Гадальщик смотрел за её плечо, туда, где стоял третий вор.

— Сестра, собери мои вещи, — приказал он.

За спиной раздался топот — это третий сбежал, оставив своих друзей. Нуру торопливо прошла вперёд и, упав на колени, принялась бросать в мешок всё, что выпало — бусы и кольца, с землёй, с сором — что хватали дрожащие пальцы, то и бросала.

— И дудочку, — сказал Мараму.

Она положила в мешок и дудочку.

— Ах ты, пёс, гнилой рыбий потрох! — зло процедил верзила. — Я тебя, рыбья кишка, найду и на ленты порежу!

Его лицо посерело, на лбу проступила испарина. Он сидел, опершись на стену, и сжимал колено, а кровь текла ручейками — между грубых пальцев, по ноге, на землю. Его тощий друг, видно, улизнул, пока Нуру собирала вещи.

— Найдёшь, — согласился гадальщик. — Если сможешь ходить, и если тебя раньше не найдут люди. Идём, сестра, нам пора.

Кто-то уже заметил, что в переулке творится неладное, сюда глядели. Вор зашарил по земле, пытаясь встать, и пополз, оставляя за собой влажный след, тёмный след на жёлтой сухой земле.

— Что ж вы бросили меня? — захрипел он, зовя товарищей. — Вы где, чтоб вам давиться рыбьими