Таскон еще больше смутился:

— Ну зачем, Сергей Михайлович, я бы сам… Зачем же Свету вызывать…

— А вас, Лев Станиславович, я попрошу задержаться на несколько минут, если вы не очень спешите.

— Что-то случилось? — насторожился эксперт-биолог.

— Помнится, вы мне приводили замечательные слова Армфельда о том, что эксперт не должен смешивать сомнительное и правдоподобное или как-то похоже… Я ничего не путаю?

— Нет, — с довольной улыбкой ответил Таскон, — не путаете, было такое. А что?

— Хочу попросить вас привести цитату полностью, а то у нас тут, изволите ли видеть, Николай Александрович увидел труп человека, про которого ему сказали, что он подрался и получил по морде, так он, ничтоже сумняшеся, ставит ему причиной смерти черепно-мозговую травму. Вот хочу, чтобы он послушал слова умного человека и подумал над правильностью своих выводов. Посодействуйте мне в воспитательном процессе, Лев Станиславович, уж будьте так любезны, — попросил Саблин голосом, полным ядовитого презрения к молодому эксперту.

Таскон прикрыл на мгновение глаза, вызывая в памяти нужную цитату, и начал нараспев декламировать:

— «Сколько раз достигалось то, что медицина освобождала невинных, которые без всякой вины подошли под подозрение преступления… причем делала это не на основании пустой гипотезы, но в результате твердого и определенного анализа».

— Вот, — встрял Саблин, — слышите, Николай Александрович? Не на основании пустой гипотезы, как это ухитрились сделать вы, а на основании твердого и определенного анализа. Там еще дальше было, Лев Станиславович…

— Да-да, — кивнул биолог, — сейчас. Вот. Армфельд предлагает в заключениях врачей не смешивать сомнительное с правдоподобным, а определенное не подменять правдоподобным. И приводит замечательный по своей яркости пример. Он писал так: «Определенно, например, что человек, у которого сердце проколото в двух местах, не причинил себе смерть собственной рукой, ибо никто, кроме неведающего всех законов физиологии, никогда не подумает, чтобы, вытащив нож или кинжал из раны, нанести себе новую рану. Наоборот, если ты обнаружишь человека, лежащего на постели и удушенного петлей, или убитого тупым или колотым орудием грубым и жестоким способом, или погруженного в воду со связанными руками и ногами, — все это будет только правдоподобно, что смерть его недобровольная, но еще не достоверно». Вы эту цитату имели в виду?

— Именно эту, — подтвердил Сергей. — Вам, Николай Александрович, повторяю более понятным языком, если вам трудно уследить за речевыми оборотами середины девятнадцатого века. Человек, ударивший себя ножом и попавший прямо в сердце, никогда, ни при каких условиях, ни в коем случае не станет вытаскивать нож и бить себя в сердце второй раз. Это — несомненно. А вот если человек решил утопиться наверняка, то он вполне может связать себе руки и ноги и броситься в воду, чтобы не было соблазна и возможности прекратить попытку. Поэтому при обнаружении в воде связанного утопленника мы ни в коем случае не имеем права определенно утверждать, что его злонамеренно утопили. Мы можем считать это предположение более или менее правдоподобным, но никак не определенным, пока не будет проведен подробный и точный анализ. Вы меня поняли?

Гаврыш посмотрел на него с плохо скрытой ненавистью. Сергей и сам не заметил, как стал уподобляться матери и разговаривать с подчиненным в той самой манере, которая так не нравилась ему самому и раздражала.

— Продолжайте, пожалуйста, Лев Станиславович, насколько я помню, это еще не все.

— Не все, — улыбнулся Таскон. — Эта неопределенность зависит, по мнению Армфельда, не от врача, а от неопределенности и ограниченности наших собственных знаний. «Ничего не следует требовать от судебного врача, что не содержалось бы в пределах медицины; последняя же знает многое, однако не знает всего… Судебные вопросы нередко ставятся таким образом, что не представляется возможным при ответах на них ни утверждать о природе явления, ни отрицать их. Следовательно, неопределенным является самый предмет, а не ответ врача-эксперта. Ведь кто говорит, что вещь неопределенная, он тоже дает определенный ответ. Кто объясняет, что данный факт можно истолковать в двух или трех направлениях, — разве он не дает никакого объяснения?.. Все, что вы знаете, как определенное и точное, смело утверждайте, как истину! Не выдавайте правдоподобное за определенное, не объясняйте, или лучше сказать, не запутывайте суждений произвольными и ложными гипотезами. Никогда не следует думать, что большая для вас похвала и больший почет в безосновательном утверждении или отрицании, чем в законном колебании или сомнении…» Вот теперь, кажется, все. Или вы хотите еще что-то услышать?

— Благодарю вас, Лев Станиславович, больше ничего. Сейчас я на пальцах разъясню Николаю Александровичу смысл того, что он услышал, но наверняка не понял. А потом скажу, что и как он должен сделать.

— Так я могу идти? — Таскон сделал движение по направлению к двери.

— Да-да, спасибо, что уделили нам время.

Таскон ушел, а Сергей нудным и исполненным поучительности голосом принялся втолковывать эксперту-танатологу, что есть вещи, которые медицине пока не известны, и если медик в рамках своей науки не может найти ответ на вопрос, то он не должен заниматься пустыми домыслами и высасывать заключение из пальца, а должен просто признаться, что ответа его наука не дает. И ничего стыдного нет в том, чтобы сомневаться или колебаться, если нет возможности дать точный и определенный ответ. Потому что лучше сомнения и колебания, это, по крайней мере, честнее, чем ответ, который упрячет невинного за решетку.

Гаврыш пыхтел и слушал, хотя было видно, что ему невыносимо скучно и муторно.

— Я все понял, — выдавил он, когда Сергей, наконец, закончил читать мораль. — Так что я должен написать в акте? Вы скажите, что написать, я переделаю. Но имейте в виду, Сергей Михайлович, вы нарушаете закон.

— Да-а-а? — делано изумился Саблин. — Да что вы говорите? А я и не заметил. И в чем же я, интересно, его нарушил?

— Никто не имеет права оказывать давление на эксперта, никто не может ему указывать, какие выводы он должен делать. Разве не так написано в законе?

Ох ты, грамотный какой! Он бы черепно-мозговую травму знал так хорошо, как законы, было бы больше пользы для дела. Но Саблин знал законы и инструкции не хуже, если даже не лучше.

— В законе именно так и написано, — вкрадчиво начал он. — Вы совершенно правы, уважаемый Николай Александрович, я вам скажу даже больше: в этом же федеральном законе написано, что руководитель экспертного учреждения не вправе давать эксперту указания, предрешающие содержание выводов по конкретной судебной экспертизе. А вы прочитали эту статью закона и обрадовались, что можете написать в заключении любую ахинею, которая не подтверждается ни результатами вскрытия, ни результатами дополнительных методов исследования, да? Нет, уважаемый, не можете вы писать то, что приходит вам в голову, но не имеет под собой никаких оснований. И данная статья закона, которую вы так нежно любите, не означает, что я обязан безропотно с этой ахинеей соглашаться. Я ваш начальник, и если я вижу, что вы допустили ошибку или чего-то не сделали, или сделали, но не в полном объеме, я буду заставлять вас переделывать заключение раз за разом, пока оно не покажется мне профессионально безупречным. И только после этого я разрешу отправить его по назначению.