мешал ему участвовать в литературных вечерах, устраивать выставки своих картин в предназначенных для того местах. «Гастролировать» дальше вроде бы не было смысла. Но выплывавшее «мурло мещанина» настолько его раздражало, что он не мог остановиться.

Вс. Иванов: «Напротив губернаторского дворца строился какой-то дом, начатый еще при Колчаке и обнесенный плотным дощатым забором. Мы всю ночь трудились, прибивая на этот забор картины Антона Сорокина, написанные на листовом железе или на больших листах картона. Поверх этих картин, прямо на заборе, мы написали: „Выставка картин короля сибирских писателей Антона Сорокина…“ Прибили мы эти картины так крепко, что оторвать их от забора было невозможно.

…В чека Антон Сорокин спросил, где есть закон, по которому нельзя выставлять картины на улицах. Ему ответили, что против картин его они пока ничего не имеют, но если специалисты заявят, что картины плохие и портят вкус добродетельных граждан города Омска, то милиция снимет эти картины. Чека возражает против слова „король“… Выставка провисела два дня, а через два дня специалисты, по-видимому, признав, что выставка действительно портит вкус добродетельных жителей Омска, содрали и увезли в телеге в милицию картины.

…Он показал нам бумажные деньги. У меня сохранился один экземпляр этого денежного билета. Там стояла определенная сумма, а подпись была такая: „Король писателей Антон Сорокин, директор Государственного банка Всеволод Иванов“. Самое странное было то, что он действительно без особого труда купил за эти, между прочим, отлично напечатанные деньги продукты на базаре.

Дня через два его по обвинению в производстве фальшивой монеты арестовала чека.

— Я не фальшивомонетчик, — сказал он. — Я был бы фальшивомонетчик, если бы напечатал деньги от имени Советского правительства. А я напечатал от своего имени. Сибирский народ очень уважает меня как писателя и охотно берет мою валюту.

— Значит, вы признаете себя королем?

— Да, королем сибирских писателей, так как я пишу лучше всех их, — ответил он.

— Король, значит, вы? — спросили его еще раз.

— А вы, собственно, для чего переспрашиваете? — спросил он.

— А для того, чтобы убедиться, что вы сумасшедший, и притом тихий сумасшедший. Мы вас выпускаем, но если вы появитесь на базаре со своими деньгами, мы каждый раз будем сажать вас за это в кутузку на неделю».

Некоторым утешением Сорокину могло послужить то, что вскоре в передовой статье «Советской Сибири» руководитель омских большевиков Емельян Ярославский написал, что озорник Антон Сорокин умеет пропагандировать свое творчество среди народа значительно лучше, чем художники, именующие себя революционными, — они не выходят из своих мастерских навстречу рабочему зрителю.

Всеволод Иванов уехал в Петроград «в распоряжение Горького», как значилось в его мандате. Оттуда он спрашивал старшего друга: «Чудачите по-прежнему?» и сообщал: «В Петербурге — ни одна душа не спросила об А. Сорокине». Спрашивать было некому, никто в центре великого рекламиста не знал. А Омск быстро превращался из фантастического подобия столицы Сибири в заурядный провинциальный городок, и литературная жизнь в нем выглядела тоже провинциальной, неумело подражающей настоящей, большой, столичной.

Сорокин просил Иванова: «Было бы хорошо, если бы кто-либо, а лучше Вы, написали бы обо мне, причем самые отрицательные отзывы для меня более желательны», — и пояснял: «Для писателя более важно, когда его не расхваливают, а ругают».

Но Сорокина в столицах не расхваливали и не ругали. Бурно начиналась советская литература, каждый месяц на ее небосводе появлялись новые звезды, шли горячие споры о том, какой ей быть, литературе Советской республики, и никому не было дела до маленьких скандалов и маленьких рассказов безвестного сибирского литератора.

А отношения между Ивановым и Сорокиным вскоре расстроились. Всеволод Вячеславович написал Антону Семеновичу, что собирается посвятить ему свою новую повесть «Бронепоезд 14–69», которую считает наиболее «антоносорокинской» из своих вещей. Но вскоре молодого быстро становившегося знаменитым писателя новые друзья убедили, что посвящения — штука старомодная и провинциальная, и повесть была опубликована без посвящения. Сорокин обиделся[6].

…Но как бы скромно ни выглядела литературная жизнь Омска по сравнению со столичной, она все-таки существовала, и Сорокин не мог не принимать в ней самого деятельного участия. Он был одним из инициаторов создания лито при Сибполитпросвете, объединившем литераторов города. Затем лито было преобразовано в «Омскую артель поэтов и писателей», где Антон Семенович тоже играл ведущую роль. «Артель» устраивала в Доме печати или в помещении рабфака недалеко от сорокинской квартиры вечера, на которых делались доклады на весьма серьезные темы: «Психология речи», «Стихотворение как художественная теорема», «О ритмике», «О творчестве М. Кузьмина», «О творчестве Александра Блока». Одним из докладчиков был, к слову сказать, будущий известный композитор, тогда молодой литературовед В. Шебалин.

Организовывались «артелью» и популярные в ту эпоху «литературные суды». В январе двадцать второго судили футуризм и имажинизм. Обвинителем был некто Войтов, заявлявший: «Российский футуризм — это шарлатанство, одурачивание публики, а его детище имажинизм — это образоблудие». В качестве защитника выступал совсем юный Леонид Мартынов.

Судили и Ф. М. Достоевского, очевидно в связи с его столетием. Суд шел недалеко от «мертвого дома», где великий писатель томился на реальной каторге. Впрочем, где точно помещались семьдесят лет назад тюремные казармы, уже никто не знал.

В Омск приезжал молодой поэт, автор изданного в Канске фантастического романа о коммунистическом будущем «Страна Гондури» Вивиан Итин. Он отбирал стихи и прозу для нового журнала «Сибирские огни», который собирались издавать в Новониколаевске, тогда, конечно, никто не представлял, какой долгий и славный путь предстоит пройти «Огням». Литературно-художественные журналы пытались выпускать во многих провинциальных городах. Пробовали и в Омске. Здесь тиражом в 400 и 500 экземпляров вышло два номера «Искусства» — «журнала искусств, литературы и техники, временника гублитсекции и Сибирского художественно-промышленного практического института».

«Временник» был по тем временам просто великолепно оформлен — в Омске помещалось тогда единственное в Сибири высшее художественное училище, его преподаватели приняли деятельное участие в выпуске «Искусства». В содержании двух номеров журнала было немало материалов по прикладному искусству. Были напечатаны также стихи А. Оленича-Гнененко, Л. Мартынова, рассказы А. Сорокина и К. Урманова и др. «Правда» откликнулась на издание омского журнала благожелательной рецензией Л. Шмидта, где говорилось, что «Искусство» может стать «твердым центром, вокруг которого будут группироваться художественные и литературные силы Сибири».

Однако таким центром стали «Сибирские огни», а «Искусство» прекратило свое существование. Случайности тут не было. «Сибогни» с самого начала выступили как журнал с твердой идейно-художественной программой, ставящий перед собой определенные литературные и общественные задачи и целеустремленно работающий над их решением. Омский же шедевр оформительского и полиграфического мастерства выглядел сборником случайных материалов, за