— Вы что? Что у вас?

Омоновцы лишь матерились и мотали касками.

— Кто это вас? Кто? Они? Они?!! Подкрепление рванулось вперед.

— Ну все!

— Не надо. С ними, — тихо крикнули омоновцы. Бойцы Зубанова, прикрыв собой раненых, приготовились к отражению атаки Но милиционеры увидели два направленных в их глаза трофейных автомата И увидели на все готовые лица Главное — лица!

— Отдайте автоматы.

— Нате — возьмите.

Милиционеры нерешительно переглядывались и переминались с ноги на ногу. Запал атаки в них иссяк, и теперь они уж точно не хотели лезть под пули.

— Да хрен с ними! Куда им отсюда деваться, — махнули рукой милиционеры.

— Бери этого. И пошли.

Подхватили под мышки полковника и потащили к выходу.

Вытолкнули в гараж, на руки заполнивших помещение милиционеров.

— Ну что там?

— Психи там. С автоматами.

— А что же вы их не обезоружили?

— Поди обезоружь. А мы поглядим. К милиционерам протиснулся какой-то гражданский чин.

— Что у вас там происходит?

— Гранаты нужны. Слезоточивые. Без гранат туда лучше не соваться. Они точно с придурью…

Что ответил гражданский, Зубанов не слышал. Его, раздвигая толпу толкущихся без толку милиционеров, выволокли во двор и впихнули в машину. Почему-то в автобус.

— Кого еще ждем? — спросил водитель.

— Никого не ждем. Все здесь. Поехали.

Автобус выехал из ворот. Но свернул почему-то не в город. Свернул в противоположную сторону.

Зачем?

Пересек два перекрестка и въехал во двор строящегося здания.

— Здесь притормози.

— Где?

— Да хоть где.

Автобус замер.

Бывшие в салоне пассажиры встали и задернули шторки на окнах.

— Узнаешь?

Полковник всмотрелся в лица. И верно, знакомые лица.

— А это узнаешь?

Мужчина приподнял рукав и продемонстрировал круговой по запястью бинт.

— Узнаешь, гад?

Мужчина придвинулся ближе.

— Да вы что, мужики, я же поскользнулся. Я же не специально.

— И кусался не специально?

— Ну да! Испугался сильно. И сдуру…

— Вот гад! — восхитился кто-то.

— Не специально, говоришь? — тихо спросил травмированный наручниками оперативник. — А я — специально!

И от души ударил полковника в челюсть.

Стоять на ногах полковник не стал. Упал от греха подальше. Бить его, лежащего в узком проходе между кресел, было затруднительно.

Но очень хотелось.

— Пусти меня. Меня пусти!

— Да отойди ты в сторону, а то я не достаю!

— Сдвинься! Сдвинься, чтоб тебя!..

Оперативники, мешая друг другу, бестолково суетились подле лежащего тела. Прыгали с сиденья на сиденье. Тыкали куда-то вниз кулаками.

— Ну дайте же мне!

Несколько ударов достигли цели.

— На!

На!

На!..

— Все, хватит. А то вы его прикончите.

— И поделом бы!

— Все, я сказал. Все! Отлипните от него! Оперативники расступились, подняли полковника и швырнули на сиденье. И швырнули ему на ноги какую-то пропахшую машинным маслом тряпку:

— На, утрись!

Полковник провел тряпкой по окровавленному лицу.

— Вы еще будете? Или все?

— А тебе еще хочется?

— Нет. Мне достаточно.

— Тогда молчи!

— Молчу!

Полковник дружелюбно улыбнулся разбитыми губами. По-настоящему дружелюбно, потому что легко отделался, если учитывать обстоятельства его недавнего побега.

— Вы с ним закончили? — спросил водитель.

— Закончили. Можешь заводить. Автобус вырулил со двора на улицу.

— В управление?

— Туда.

Оперативники поправляли одежду, стирали платками с кулаков и обуви кровь, оглядывались на побитого полковника.

— Это чтоб тебе впредь бегать неповадно было! — сказали они.

— Да я не бегал!

— Ну тогда, значит, мы — не били. Автобус въехал во двор горотдела милиции. Развернулся, сдал к воротам КПЗ. Гуднул. Из будки вышел милиционер.

— Чего вам?

— Привет, Михалыч! Давай открывай свою богадельню. Мы тебе клиента привезли. Старого.

Михалыч подошел к автобусу, поднялся в салон.

— Ну-у! — обрадовался он, узнав лицо беглого подследственного. — Отбегался, родимый.

Спустился со ступенек, распахнул ворота.

— Проезжай!

Автобус втиснулся в узкое пространство внутреннего дворика.

— Выходи! Полковник вышел.

— Руки за спину! Сцепил руки за спиной.

— Теперь ступай! Знаешь куда?

— Помню.

Полковник поднялся по ступенькам на крыльцо, шагнул в предупредительно открытую дверь. Из которой, несколько дней назад, он думал, ушел навсегда.

Не ушел.

Не смог.

Не получилось…

И снова.

— Где ты был с одиннадцати до трех часов дня двенадцатого числа? Где?

— В парке.

— Что ты делал в парке?

— Отдыхал.

— Кто может подтвердить, что с одиннадцати до трех дня ты был в парке?

— Все, кто был в парке.

— Кто конкретно?

— Все без исключения.

— Издеваешься, гад?!

И тут же удар открытыми ладонями по ушам.

— Ну что, вспомнил, где ты был с одиннадцати до трех часов дня двенадцатого числа?

— Вспомнил.

— Где?

— В парке… Снова удар.

— Если ты, гад, будешь продолжать валять ваньку, я тебя в камеру к блатным переброшу. Понял? Переброшу и шепну им, что ты не просто зек, а мент поганый. Ведь ты бывший мент? Только секретный? И значит, все равно мент. А они ментов — сам знаешь!.. Им мента — только дай! Им мента обидеть — доблесть. А знаешь, как они обижают? Знаешь? Они опускают. На самое дно! Догадываешься, как опускают? Вначале на карачки опускают. А потом опускают! По полной программе! Так, что мало не покажется! А знаешь, сколько их в камере? Всего? Двадцать человек. Целый хор. И каждый на ментов зуб имеет! А ты мент! И значит, ни один тебя не минует! Ни один! И знаешь, чем тебе это чревато? Тем, что ты рискуешь помереть на карачках! Потому что хоровое исполнение не всякая профессиональная проститутка выдерживает, а ты в этом деле девица. И если ты помрешь, это для тебя лучший исход будет. Потому как, если ты, не дай бог, не помрешь, будут тебя по этому делу пользовать в других камерах. Всю оставшуюся жизнь. Потому что ты теперь мент поганый, а станешь мент опущенный. И зачем тебе это надо? Ну, говори — надо? Или не надо?