призрак Ахилла, такого же размера, как в жизни, и требует в жертву единственную оставшуюся в живых дочь Гекубы Поликсену. За это он поднимет ветер, и они смогут отправиться домой. Как рассказывает нам Овидий, она повинуется судьбе с потрясающим самообладанием, говорит, что лучше умереть, чем жить в рабстве[75]. Собравшиеся вокруг греки в ответ на ее речь начинают рыдать, она же сдерживает слезы.

Гекуба всем этим потрясена. Некогда она была гордой царицей, у нее было множество детей, а теперь остался только один – царевич Полидор, отправленный к дружественному царю, чтобы жить там в безопасности.

Овидий проявляет себя мастером надрывных описаний: Гекуба подходит к берегу, просит сосуд, в который она смогла бы набрать морской воды и смыть кровь с тела дочери, и тут на берегу она видит тело.

Это Полидор, пронзенный копьями их союзников.

В ярости Гекуба заставляет Полиместора, убийцу, встретиться с ней, и вместе со своими служанками вырывает ему глаза. Она так неистова, что даже выскребает сами глазницы. Это один из самых жутких моментов у Овидия.

– Кошмар!

– На нее нападают фракийцы, и она начинает рычать и хватать зубами камни, которыми в нее бросают; пытается заговорить, но вместо этого лает – latravit – и превращается в собаку, бродит по равнинам и воет. В конце концов, говорит Овидий, она дает местности свое имя – Киномесса, или Памятник собаке. Такое же превращение происходит в трагедии Еврипида «Гекуба».

– Так, а что случилось с Овидием?

Я понял, что Уна втайне думала: хорошо бы мне тоже поставить памятник.

– Никто точно не знает, что именно произошло, но известно, что Август изгнал его из Рима.

– Это как-то слишком. Он же просто поэт, правда?

– Поэты, очевидно, могут быть опасны. Помнишь Платона? Возможно, у Овидия был роман с дочерью Августа Юлией, ее обвиняли в исключительной безнравственности и даже в организации публичных оргий.

Другие полагают, что Август также в штыки воспринял раннее произведение Овидия «Наука любви» за распущенность – в этой поэме в том числе даются советы, как подкатывать к девушкам на играх. Сам Овидий писал, что причина ссылки – carmen et error, то есть его поэма и ошибка. Подробностей мы не знаем – возможно, Овидий знал о каком-то заговоре против Августа. Такая неопределенность очень будоражит антиковеда.

Как бы там ни было, беднягу Овидия – утонченного, образованного городского жителя – отправили на побережье Черного моря, где ему ничего не оставалось, как писать грустные стихи. Так появились «Скорбные элегии» и другие произведения. Нам повезло, что он их создал: оттуда можно почерпнуть много сведений о его жизни, хотя и не все – например, он написал стихотворение на местном языке города Томы, но оно до нас, к сожалению, не дошло. Так что он вплоть до своей смерти творил и экспериментировал.

На «Метаморфозах» развитие латинского эпоса завершается.

Позднее, уже в эпоху «серебряной латыни», была еще «Фарсалия, или Поэма о гражданской войне» Лукана – эпическая поэма, от которой едет не только крыша, но и стены с фундаментом. Там есть умопомрачительно странная сцена: колдунья оживляет труп прорицателя. Поэма не окончена, в ней действуют три героя, и есть сомнения в том, эпос ли это вообще[76].

Переливчатые, многогранные «Метаморфозы» совершенно неподражаемы; ни одному поэту больше не удалось в одном произведении сплести столько сюжетов с таким разнообразием чувств. И никакой другой поэт и мечтать не мог о столь сильном влиянии на мировую литературу.

Представь, что у тебя стоят на книжной полке Джеффри Чосер, Эдмунд Спенсер, Уильям Шекспир, Кристофер Марлоу, Джон Донн, Джон Мильтон и Александр Поуп. И из более современных авторов – Али Смит, Тед Хьюз и другие. А теперь представь, что Овидия не было, – все эти книги с полки исчезнут. Отчасти именно поэтому нам нужно сейчас читать и пытаться понять Овидия.

Из всех поэтов, о которых мы здесь говорили, Овидий самый понятный для современного читателя: он созвучен нашим идеям о личности и изменчивости, а еще в его произведениях мы можем найти остроту, иронию и, прежде всего, красоту.

В сумерках раздался звонок, и мимо нас пронесся велосипедист.

– Пойдем домой, – сказал я Уне.

– А что ты называешь эпохой «серебряной латыни»?

– Это время после смерти Августа в 14 году н. э. Нет больше ни Вергилия, ни Горация, ни Овидия. Есть Сенека с кровавыми трагедиями, есть Лукан, о котором мы только что вспоминали, и остроумная сатирическая проза Петрония и Апулея.

Ощущение, что все изменчиво и преходяще… и снова – великие больше не поют.

Мы брели домой мимо нарциссов нашего времени – они как завороженные смотрели в свои телефоны в попытках самоутверждения и, прямо как их литературные предки, прислушивались к эху.

– Хоть бы голову подняли.

– Да, ты совершенно права.

Глава 9

Собачья жизнь

Древнегреческие трагики

В октябре-ноябре наши с Уной беседы прекратились. Учебный семестр был в самом разгаре. Правда, я наблюдал, как Уна обучала знакомого лерчера спрягать latro, latras, latrat.

Настал декабрь. Однажды я пошел на похороны с женой и сыном, без Уны: собак обычно на похороны не пускают. В возрасте девяноста девяти лет умерла моя бабушка. Она очень любила собак: первого ее пса звали Марк Аврелий в честь римского императора-философа, и она ездила верхом по побережью, а он несся за ней галопом. Отчасти именно благодаря ей я заинтересовался античностью: она дала моему папе книгу про греческие мифы, он передал ее мне, и я в свое время буду читать ее со своим сыном.

Мы вернулись домой днем, но было темно от дождя, а Уна, которая терпеливо нас дожидалась, хотела гулять больше, чем обычно. Когда мы вошли и зажгли свет, она так жизнерадостно скакала, что я даже воспрял духом, хотя и предстояло опять выходить на промозглую улицу.

– Ну пойдем, – сказал я. – Пройдемся где-нибудь поблизости.

– Ты сегодня хмурый, – заметила Уна, когда мы дошли до Хай-стрит.

Изо рта шел пар, тротуары блестели. Машина проехала по луже и обрызгала женщину с телефоном. Мы задумались, не вернуться ли домой.

– Знаешь, меня тянет задуматься о серьезных вещах. О конечности жизни, например. Вот у Софокла есть трагедия «Аякс». Я выучил отрывок оттуда когда-то давно, и к сегодняшним событиям он подходит как нельзя лучше.

Ὁρῶ γὰρ ἡμᾶς οὐδὲν ὄντας ἄλλο πλὴν

εἴδωλ’, ὅσοιπερ ζῶμεν, ἢ κούφην σκιάν.

Я умолк. Мимо нас медленно шел автобус, сквозь запотевшие ярко освещенные окна было видно, что он переполнен и пассажиры цепляются за поручни. На улицах