Глафира, в просторном халате в крупный розовый цветочек, пила на кухне чай. На столе стояли банка абрикосового конфитюра, печенье, колбаса и сыр.

– Привет! – Она обрадовалась Полине, как старой знакомой. – Тебе чаю налить?

– Мне бы чего покушать, – вздохнула Полина.

– Уж это точно! – согласилась Глафира и тут же выдала известную фразу: – Чай не водка, много не выпьешь!

Она обтерла пот с малиновой физиономии кухонным полотенцем, из чего Полина сделала вывод, что сама Глафира так не считает и что пол-литровая кружка с чаем, стоящая перед Глафирой, далеко не первая.

– Однако, подруга, чем богаты, тем и рады! – Глафира кивнула на стол. – Отчего холодильник у тебя новый, большой, красивый, а пустой? В такой-то агрегат ужас сколько продуктов уместить можно!

– Зачем мне одной-то… – вздохнула Полина.

– Ну-ну, – по интонации было ясно, что с таким утверждением Глафира не согласна.

Она отрезала большой ломоть хлеба вдоль буханки, огорченно поцокала языком, мол, жаль, масла нет, и аккуратно устелила хлеб кусочками сыра и колбасы.

«Еще бы варенья сверху положила!» – раздраженно подумала Полина.

Глафира усовестилась и разрезала бутерброд пополам.

– Мне ехать скоро, – заговорила она, жуя, – и вот знаешь, я ночь не спала, все думала…

Полина едва не подавилась чаем – это Глафира-то ночь не спала? Да от ее храпа стены дрожали!

– Ты вот давеча спрашивала, не осталось ли после Николая каких-нибудь бумаг? – продолжала Глафира раздумчиво. – Так вот, я тебе покажу одну вещь…

Она сорвалась с места, обтерла руки о халат и кинулась в комнату. А вернувшись, вручила Полине фотографию.

Обычный черно-белый снимок. Старый, пожелтевший и стершийся по углам. Трое молодых парней стояли, обнявшись, на фоне подбитого танка. Полина вгляделась и не поверила своим глазам. На нее смотрел улыбающийся Илья – совсем молодой, вихрастый, с широкой жизнерадостной улыбкой. Рядом с ним… да ведь Иван же – тот самый сторож из Приветнинского, тоже молодой и даже красивый. Вот уж не подумала бы никогда, что жизнь человека так обломать может… Третьего она не знала. Парни были в лихо заломленных десантных беретах, за ними виднелся край глинобитного дома, сзади расстилалась пустыня – серая, пыльная, недобрая. А вдалеке – горы…

– Я так понимаю, что это Афганистан, – заговорила Глафира. – По годам подходит, уж больно Николай молодой. Тут видишь, как получилось… За несколько дней до того, как утонул, Николай уборку у себя в комнате делал. Бумаги какие-то разбирал, сам подметал и даже пыль вытер. Теперь-то я понимаю, что он в порядок все приводил, потому что надумал смерть свою инсценировать. А тогда приходит он со свертком на кухню и говорит: сожги, Глафира, в печке. Вечером спрашивает: сожгла? Угу, говорю, сожгла, а сама его сверток в сторонку отложила, поскольку печка и так бумажного сору полна была. А уж после того, как пропал он, поглядела в пакет. Там газеты были старые, ведомости какие-то, письма и вот эта фотка. Ну я и оставила на память, потому что у Николая никаких фотографий не было, он сниматься отчего-то не любил… Подумала сейчас – раз ты ко мне по-хорошему, то и я к тебе по-человечески. Ты ведь могла меня вчера на улицу выгнать, а все ж приютила, ночлег дала, стол накрыла. И ты уж меня извини, если что не так…

Глафира пошла в комнату собираться, а Полина уставилась на снимок. На нем не было никакой подписи, никаких имен или инициалов, никакой даты.

Ночью Полина не спала, хотя теперь никто ей не мешал. В квартире стояла могильная тишина, даже с улицы не доносилось никаких звуков.

Спать не давали тяжкие думы. Слишком многое узнала сегодня Полина о себе. Надо же, она-то считала Серегина своим родным отцом! Любила его, искала утешения после смерти матери только у него – больше у них никого не было.

Полина плохо помнила первый год после смерти мамы. Кажется, она пошла в школу, папа много работал, а заботы о девочке взяла на себя соседка исключительно по доброте душевной. Полина очень скучала по маме, раньше ведь они почти все время были рядом. Если бы хоть иногда папа брал свою дочку на колени и разговаривал с ней о прежних днях, если бы рассматривал с ней вместе книжки с красивыми картинками, если бы интересовался успехами в школе! Соседка, тетя Настя, была женщина простая, тоже особенно не вникала в переживания семилетнего ребенка. Спасибо, что накормит, и обстирает, и в школу проводит, а вечером спать уложит и посидит рядом, чтобы девочке не было страшно одной в пустой темной комнате.

– Жениться мужику надо… – судачили соседки во дворе, – не дело это – дом без хозяйки…

И через некоторое время стала захаживать к ним Валентина. Полине она не нравилась – сама вроде ласковая, голос сладкий, приторный, а глаза равнодушные, пустые. Волосы завиты «мелким бесом», как говорила тетя Настя, руки всегда потные, липкие, а пальцы толстые, как любительские сардельки. У мамы пальцы были тонкие, ногти красивые. И колец она никогда не носила, а Валентина понацепит всяких-разных… однажды Полину чуть до крови не расцарапала. И пахло от нее духами так сильно, что чихнуть хотелось. Платья всегда яркие, цветы на них крупные, так что в глазах рябит.

К чаю приносила Валентина торт, такой же приторный, как сама, или пирожки. Полина представляла, как она касается теста своими липкими пальцами, и есть пирожки не хотела. Но мама учила ее прилично вести себя за столом, не отказываться и говорить «спасибо», и девочка привычно поступала так. Валентина даже подарки ей покупала – заколки дешевенькие, резинки для волос – всякую дребедень. На ночь Валентина никогда не оставалась. Очевидно, отец стеснялся семилетней дочери – дети ведь все понимают.

Прошел год после смерти мамы, и вот Серегин, которого Полина и сейчас в мыслях по привычке называла отцом, сказал как-то, смущенно отведя глаза в сторону:

– Ну, Поля, вот Валентина теперь будет твоя мама.

Полина убежала к тете Насте и долго плакала там на старом диване с продавленными пружинами. Ей было жалко маму – такую красивую и молодую, жалко Валентину – разве сумеет она быть мамой? Разве такие мамы бывают?

Так и зажили. Валентина после замужества очень изменилась. Исчезли пестрые платья и ярко-красная помада. И мелкая «химия» на голове тоже исчезла. Теперь Валентина расхаживала по дому в вылинявшем ситцевом халате и целыми днями ворчала, что порядка нету и как люди могли жить в такой грязи. Тетя Настя в подобных случаях обидчиво поджимала губы и уходила к себе.

Сергей после женитьбы выглядел не слишком счастливым. Он как-то сразу постарел, говорил тихим виноватым голосом, в глаза никому не смотрел. На стадион по выходным они больше не ходили – вместо футбола практичная Валентина приспособила мужа к домашнему хозяйству. Она быстро усвоила манеру покрикивать на него при людях и называла в разговорах не по имени, а «мой». Полину же и вовсе никак не называла. Да и Полина никак к ней не обращалась, хоть папа велел ей звать Валентину мамой.