Штерн: первый парень, которому я показала мои медленно растущие грудки в игре «правда или вызов». Штерн: парень, который научил меня съедать корень зеленого японского хрена, не подавившись; научил, что сонная артерия – то самое место, в которое надо ударить ножом, если ты хочешь наверняка убить человека, который однажды плюнул лошади между глаз за то, что она, без всякой на то причины, сбросила меня на землю и я сломала руку в трех местах…

И тут, с головой уйдя в воспоминания, я обнаруживаю, что прибыла к дому Штерна с кирпичным фасадом, U-образным диваном в гостиной, армией деревьев и ржавым, чуть наклонившимся баскетбольным кольцом слева от подъездной дорожки.

На подъездной дорожке стоит и забрызганная грязью «Тойота» Райны. Темно-зеленая. Цвет я помню по памяти, но это еще не все. Я могу и не видеть автомобиль, чтобы его почувствовать. Мои сверхъестественные способности развиваются.

Я сажаю велосипед на цепь у тонкого дерева на соседской лужайке и осторожно открываю дверь, чтобы она не скрипнула. Слышу приглушенный разговор в той части гостиной, которая не видна от двери. Я стою в прихожей и впитываю все то, что раньше видела многократно: стены в семейных фотографиях, маленькая кухня с разрисованными кафельными плитками, развешанные на крючках сковородки. В прихожей столик, заставленный керамическими статуэтками колли. В туалете – дверь приоткрыта – я вижу стойку с журналами и зеркало в рост человека. Мне всегда нравился этот туалет.

Голос матери Штерна мягко шелестит в нескольких футах от меня и странным образом успокаивает. Умиротворяет. Это правильно. Мне надо быть здесь. Они мне родные. Они моя семья. Я приближаюсь на шаг и слышу завершающие слова предложения: «…сказала тебе? И ты действительно думаешь, что Оливия в это верит?»

Внутри у меня холодеет. Кровь шумит в ушах.

– Если честно, не могу утверждать, что она верит, миссис Штерн, – голос Райны.

«Невозможно. Не могла же она рассказать им…»

– И она действительно сказала, что видела его? – спрашивает отец Штерна.

У меня останавливается сердце. Рассказала. Мое признание, не предназначавшееся для других ушей; мое горе.

– Я не уверена, следовало ли мне касаться этого, особенно сейчас. – Голос Райны переполняет поддельное сочувствие, нужное ей – я в этом уверена – лишь с тем, чтобы растопить их сердца, еще больше отдалить от меня. – Я думаю, ей нужна помощь, и я не знаю, кому еще сказать. Ее отец сейчас в очень сложном положении, с этим приговором, с женитьбой…

Мать Штерна начинает плакать: я едва слышу рыдания, которые она изо всех сил старается подавить.

– Ей так его недостает. Так недо… – закончить фразу она не может.

– Наверное, – говорит Райна. – Я действительно думаю, что ей нужна помощь. Но она сразу начинает злиться, стоит мне заикнуться об этом. Меня она не слушает.

– Они действительно любили друг друга, эти двое. – Тихий голос Марка дрожит. – А вы втроем дружили как никто.

– Да. А теперь я… я чувствую, что теряю ее. – Голос дрожит и у Райны.

Я чуть переставляю ногу, и скрипит половица. «Черт, черт, черт». Все трое замолкают.

– Привет? – зовет Бет. – Кто пришел?

Я замираю. Меня поймали.

Все трое появляется в дверном проеме.

Видят меня, застывшую, объятую ужасом.

Руки Бет взлетают к груди, лицо бледнеет, словно призрак – это я. И без того миниатюрная, она ссохлась еще сильнее. И под глазами темные мешки. Темно-темно-серые. Марк тоже похудел, выглядит грустным, лицо в глубоких морщинах. Райна просто потрясена. А может, я просто вижу себя, отраженную в их лицах.

– Оливия! Ох, дорогая… – Бет прикладывает руку ко рту, начинает плакать. Марк обнимает ее за плечи. Райна берет за другую руку.

– Не следовало мне приходить, – выдавливаю я из себя. – Простите. За все. – И тут злость, горе, боль утраты взрываются в голове, я разворачиваюсь, проскакиваю дверь и бегу к моему велосипеду. Борюсь с замком, когда ко мне подбегает Райна.

– Лив. Я не знала, что ты придешь. Я… я не знала, что ты здесь.

– Поэтому и нельзя говорить за чьей-то спиной, – рычу я. – Никогда не знаешь, кто может услышать.

Она пытается отобрать у меня маленький ключик, но я отталкиваю ее, по-прежнему пытаюсь вставить его в замочную скважину. Ее губы дрожат, когда она наблюдает за моей борьбой с замком, руки она складывает на груди.

– Я только хочу тебе помочь. – Она всхлипывает. – Все этого хотят. Мы тебя любим.

– Если бы ты любила меня, – кричу я, – то не пришла бы тайком от меня в дом родителей Штерна, чтобы сказать им, что я чокнутая! И не передавала бы им то, что я доверила только тебе. Но для тебя же главное – быть в центре внимания, так? И знаешь что, Райн? Если ты действительно хочешь мне помочь, просто отвали, ясно?

Она качает головой, по щекам текут слезы. Но она и не пытается что-то сказать в свою защиту. Поворачивается на каблуках – длинная, глупая коса висит на спине – и бежит к дому. Я замечаю родителей Штерна, которые все это время стояли у двери. Наблюдали за нами. Осуждали меня.

Наконец я справляюсь с замком, бросаю цепь в корзинку, вскакиваю на велосипед – желудок завязался узлом – и мчусь как бешеная. По обеим сторонам дороги все сливается.

Приговор маме огласят через четыре дня, и, осознаю я, на моей стороне остался только один человек, единственный, кто готов помочь; и этот человек – Остин Морс, которого двумя месяцами раньше я ненавидела всей душой. Мой единственный оставшийся друг.

Я звоню Остину, как только добираюсь до дома и осознаю, что здесь мне находиться хочется меньше всего: одной, в кровати, думая о Штерне. Не желающей его прихода и одновременно жаждущей новой встречи с ним. Так что я поднимаюсь и иду в конец квартала, чтобы не видеть дом. Направляю эсэмэску папе, чтобы предотвратить возможную истерику: «Аккумулятор почти разряжен буду с райной допоздна».

Потом выключаю мобильник. В последнее время для меня это обычное дело.

Вскакиваю с бетона, как только подъезжает Остин. Распахиваю дверцу, падаю на кожаное сиденье. Всасываю рыдание, поднявшееся к горлу, обратно в легкие.

– Итак, Рыжик, куда едем?

– Пока вперед, – отвечаю я, подтягиваю колени к груди. Приваливаюсь щекой к холодному стеклу. – Мне все равно куда. – «Я позвала, и он приехал». Мое тело отмечает это с благодарностью и жадно.

Уличные фонари пролетают мимо, я провожаю их пальцем по стеклу. Правая рука Остина смещается с ручки переключения скоростей на мое бедро. Держит крепко, словно Остин боится, как бы я не уплыла; пальцы, теплые, продвигаются вверх, вдоль шва обрезанных шортов, отчего по всему телу бегут мурашки.

Именно такое отвлечение мне и нужно. Рядом с Остином мне не нужно думать о Штерне. Райне. Моем папе. Хитер. Не нужно думать о моей маме и о том, что времени у меня практически не осталось.