– Ты так говоришь, Лив, но я думаю, что это только слова. – Он проводит рукой по редеющим волосам. – Ты никогда не умела скрывать свои мысли. И меня убивает твое полное безразличие к нашей свадьбе. Действительно убивает.

– Ты и вправду ожидаешь моего участия? – Я смотрю на него, смотрю на лицо моего папы и думаю, почему теперь оно выглядит для меня совсем другим. Почему оно выглядит чужим… таким же чужим, как этот его дом, кухня, невеста, вся жизнь после мамы.

– Я ожидаю, что ты примешь во внимание чувства других. Иногда ты не обдумываешь свои решения, а в результате своими действиями причиняешь боль.

Я практически выпрыгиваю из стула от этих его слов, но написанное на его лице «этим ты ничего не добьешься, юная леди» удерживает меня на месте.

– Я уже сказала, что пропустила примерку платья непреднамеренно. Это была ошибка. Ты тоже делаешь ошибки. Большие. Блондинистые. – Я не хочу этого говорить: просто срывается с губ. Он откидывается на спинку стула и начинает качать головой. – Но мне делать то же самое не позволяется? Ты когда-нибудь прислушивался к себе?

– Я не тот, кому надо слушать. – Отец потирает глаза, он внезапно выглядит уставшим. – Знаешь, Оливия, я думаю, тебе пора еще раз с кем-нибудь поговорить.

– С еще одним мозгоправом? – Я вжимаюсь в спинку стула, меня прошибает жаром. Слова моего первого психиатра навсегда останутся в памяти: «Психиатрия не в силах уберечь человека от шизофрении, Оливия. К сожалению, нам приходится сначала ждать, а потом лечить». И он еще улыбнулся. Чуть ли не рифма получилась.

Я пристально смотрю на папу.

– Ты серьезно?

– Да, Лив. Я знаю, в первый раз все закончилось ужасно, но это было давно, да и с выбором мы сильно ошиблись. На этот раз мы найдем кого-нибудь получше… того, кто действительно поможет. На этот раз поищем как следует. – Он тянется через стол к моей трясущейся руке, но я ее отдергиваю. – Ты через многое прошла слишком юной, чтобы понимать, и под юностью я не подразумеваю глупость, так что не пытайся вцепиться мне в горло. Просто чертовски юной.

Дыхание у меня становится быстрым и резким.

– Значит, теперь ты думаешь, что я чокнутая. Ты думаешь, я такая же, как она. – Я подтягиваю колени к груди и смотрю в пол; он блестит под потолочными лампами, словно только что вымытый. Здесь все слишком чистое. Стерильное.

– Лив, а сейчас ты просто инфантильная. Ты знаешь, я так не думаю. – Папа вздыхает, трет подбородок. Он уже в щетине. Маме она нравилась. Мама говорила, что эта щетина – лучшая щетка для спины, если там что-то зачешется. – В твоей жизни сейчас много изменений…

– Да? Таких, как Хитер? – Я корчу гримасу.

– Не говори так со мной, Оливия Джейн. Не смей так говорить со мной, – предупреждает он. – Я знаю, для тебя это трудно, но я ее люблю, и тебе придется дать ей шанс. Ты даже не пытаешься получше узнать ее. Просто невзлюбила с первого дня. Ты должна перестать портить ей жизнь.

– С какой стати? – выплевываю я, глядя на каплю, образовавшуюся на краю стакана. – Я вообще не понимаю, что ты в ней нашел, папа? У нее же в голове пустота. – Ладонью я постукиваю себе по виску, словно это деревянное полено. – Она идиотка. Она…

– Думай, что говоришь, Оливия, – резко обрывает меня папа. – Хитер – невероятная женщина и очень сильная. Она понимает больше, чем ты знаешь… – он имитирует мое постукивание, – …обо всем этом.

– Обо всем этом, папа? – вскидываюсь я. – Она тоже чокнутая, но очень хорошо умеет это скрывать?

– Ее первый муж покончил с собой, – буднично отвечает папа, и его голос заставляет меня замолкнуть. – Когда Уинн еще не исполнилось года, Лив. Приставил пистолет к голове, в их спальне. Она вошла – и увидела его в таком виде.

Я не могу дышать, представляю себе крошку Уинн, которая не получила шанса узнать своего отца.

Как и Остин.

Злость уходит, меня чуть трясет, я не знаю, как реагировать. Мне это тяжело, очень тяжело.

– Я сожалею, папа. Искренне сожалею. Я не знала.

Папа смотрит в стакан. Губы – твердая полоса.

– Он страдал маниакально-депрессивным психозом, и в какой-то момент депрессия совсем подмяла его. Лекарства перестали помогать. Думаю, он просто не видел другого выхода. Как ты понимаешь, для Хитер это было сильным ударом. С тех пор она проделала немалый путь, но это процесс. Как и для всех людей, у кого в жизни случается невозможное. Она не так уж отличается от нас, Лив. – Отец чуть поднимает подбородок, почесывает шею длинными пальцами, прежде чем вновь взяться за холодный стакан. – Поэтому не следует тебе предполагать, будто ты знаешь, что довелось пережить другому человеку. – Его глаза темные, проницательные, серьезные. – Хитер понимает, что мы пережили с мамой. Что продолжаем переживать.

Я откашливаюсь.

– Тогда почему вы ведете себя так, будто мамы не существует? Она не умерла, папа. И ты ее любил. Да. Ты ее любил. Как ты мог просто перестать ее любить? – Я глотаю слезы, катящиеся мне в рот, злюсь на себя из-за того, что дала слабину, заплакала. – Ты устал от нее и отправился в какую-то тупую группу поддержки, что там тебе помогли в общении с ней, но вместо этой помощи нашел ей замену. И ты заменил «О, Сюзанну», и свою прежнюю жизнь, и свою прежнюю работу. Всё. – Я смотрю на него в упор. – Ты заменил ее, папа.

– Заменил ее?

Отец откинулся на спинку стула и смотрит на меня с открытым ртом, потрясенный. Какие-то мгновения мы сидим молча. Потом он встает, опираясь о стол, словно ноги не могут удержать вес тела, и внезапно выглядит глубоким стариком. Уходит в темный коридор без единого слова. Я сижу, проглатывая слезы, на сердце камень, думаю о том, что он пошел наверх. Смотрю на электронные часы микроволновки. 8:17, 8:18. Цифры расплываются.

Но тут он возвращается. Несет стопку писем, перевязанную шпагатом. Осторожно кладет их на стол. Потом руку – на письма, нежно, словно они голова ребенка, которого он хочет успокоить.

– Все десять месяцев, пока она там, я писал ей по письму каждую неделю. – У него дрожит голос. – Когда у нее просветление, она отвечает. Я ее не бросаю. Делаю все что могу в сложившейся ситуации. И не знаю, что можно сделать еще. Я знаю, ты думаешь, все могло пойти по-другому, но не пошло. Потому что пошло так, а не иначе. И вот что я тебе скажу насчет твоей мамы, Лив. Она хочет, чтобы мы были счастливы. – Он садится, пододвинув свой стул к моему. – Это в каждом ее письме. Она хочет, чтобы мы были счастливы. Потому что она нас любит.

– Нет. – Я трясу головой, желая все вернуть, открутить назад. Время. Историю. Все плохое, успевшее случиться. – Нет. Без нее не будет у нас счастья!

– Ливи Ливи Ливи!

Уинн врывается на кухню, в пижаме, прежде чем я успеваю продолжить. Босые ноги шлепают по полу. Она прыгает мне на колени, руками обнимает за шею, покрывает лицо маленькими поцелуями.