Пенсионеры голодают: сознательно, бунтуя. Они объявили голодовку, чтобы власти починили в их доме отопление, которого нет вот уже третью зиму.

Интервью окончено, и, пока Витька снимает на кухне пустой холодильник, чистые тарелки и стаканы, наполненные питьевой водой, я тихонько говорю старикам:

– Ну что вы, ну зачем вы? Давайте мы сейчас поснимаем, уйдем, а вы поедите, а? Хотите, я вам в магазин схожу: нельзя же так. Им же все равно, понимаете? Вы будете голодать, а они, может быть, этот сюжет даже и не увидят. А если и увидят, то могут внимания не обратить. Разве оно того стоит?

Но пенсионеры горды. Им важно бороться за свои призрачные, несуществующие права, за попранное человеческое достоинство. Мы уходим, втайне надеясь, что старики хитрят и обманывают, и что достанут сейчас из шкафчиков кашу и суп. Но надежды мало.

Все, что я могу для них сделать,– пообещать, что лично дозвонюсь до каждого из начальников и расскажу о голодовке.

В офисе выясняется, что Лехи сегодня не будет: он позвонил и сказался больным. То ли и в самом деле простыл, то ли мучился сильным похмельем, что иногда с ним случалось, а может быть, просто устал и решил прибавить один день к выходным.

Данка говорит, что вместо Лехи выйдет Андрей.

Мы сидим в монтажке. Медленно течет разговор, и параллельно ему течет привычная работа. Начитка ложится на таймлайн, Андрей начинает просматривать иконки разбитого на сцены видеоряда.

– Андрей,– говорю я,– помнишь, ты мне...– под первое предложение вот эту сцену, общий...– ты мне рассказывал...– теперь бабулю...– что монтировал с Сашком халтуру...– да, этот хорошо подойдет...– в ту ночь.

Мы уже привыкли к тому, что фразы рабочие и просто болтовня разбиваются, смешиваются, сплетаются, и обозначаем перемену темы лишь легким изменением тона, понижением и повышением голоса, едва заметным жестом.

– Помню. Рассказывал,– отвечает Андрей, глазами спрашивая меня, подходит ли план.

Я киваю о работе, а спрашиваю совсем о другом:

– А вы все время сидели в монтажке?

– Я – да,– отвечает Андрей.– А Сашок выходил. У него бутылка с закуской были в кабинете. А что?

– Да говорят, Эдик к вам заходил.

– Да? – Андрей удивляется.– Я не видел. Надо спросить Сашка. Мне показалось, что он вроде разговаривал с кем-то, но я внимания не обратил. Деда клеим? Или сначала тумбочку с лекарствами?

– Деда нельзя клеить, дед – в синхроне. Будет дрыжок. Лучше отбиться тумбочкой.

Меня успокаивает мнимая бессмысленность нашего диалога, все эти лишенные опоры слова, наполненные смыслом только в силу привычки.

Дима на эфире. Нет сил его ждать, и я спускаюсь по полутемной лестнице. За мной – Анечка, бархатной тенью. Мы выходим из офиса и останавливаемся в неловком молчании: надо прощаться, нам в разные стороны. Но вместо того чтобы сказать «пока», я вдруг обращаю внимание на белое пятно, сияющее на темной стене: слово «жил», все еще одинокое.

– Надо же, она сдалась,– говорю я, кивая на слово.

– Я вижу ее иногда,– отвечает Анечка.– Вот тут. Стоит, как на кладбище: опущенная голова, сцепленные руки. Глянет – глаза сумасшедшие – и удирает.

– Интересно, почему она перестала сцарапывать краску?– Не знаю,– отвечает Анечка и спрашивает: – А как ты думаешь, сколько ей все-таки лет?

– Я думаю, она совсем молоденькая. Может быть, пэтэушница...

– Вряд ли. Я тоже так думала, но вряд ли. Вчера она подпустила меня совсем близко: у нее морщинки вокруг глаз и складки на шее...

– У молодых тоже такое бывает. Иногда. Надо же, как не повезло Эдику. Единственная поклонница, и такая странная.

И мы, кивнув друг другу, но так и не попрощавшись, расходимся.

23 января, понедельник

Мы отснимались в Думе. С облегчением спускаюсь по чугунным ступенькам, ощущая, как пружинит лестница под Витиным весом.

Выхожу в холл, где мужчина, маркированный надписью ВОХР, спит за потрепанным желтым столом, и вздрагиваю: у другой стены, на стуле – волковский охранник. Каштановые волосы с желтыми бликами на едва намечающихся завитках, темное пальто, полы которого свисают до земли, узкие ботинки с квадратно обрубленными носами.

– Подстрахуй меня,– шепчу я Витьке.

Иду к охраннику. Сердце хлопает в груди, словно вместо него там подпрыгивает, стучась о ребра, заполненный холодной водой пузырь. В голове мысль, что, будь я с робким Сенькой или с переживающим Димой, ни за что не отважилась бы. Витька – другое дело. Он бывает страшен. Я помню, как однажды в парке ко мне пристал пьяный бугай. Витька, снимавший виды парка чуть поодаль, вырос у меня за спиной, окружил своей яростью, словно железным частоколом, взмахнул камерой, метя бугаю в лицо. И я боялась уже не за себя и не за Витьку, который был ниже противника на целую голову, я боялась за камеру, потому что верила – ударит. И бугай тоже поверил и сообразил, что надо убегать, хотя явно выпил столько, что не должен был ничего соображать.

– Здравствуйте,– сказала я, подойдя.

– Привет,– настороженно ответил охранник.

– Вы зачем порезали мне сумку?

– Откуда узнала?

– Больше некому.

– Я человек подневольный: сказали – порезал.

– Попросили бы, я бы так отдала.

– Ага...– Он смотрит на меня насмешливо, словно лев на маленькую птичку, которой ему не хватит даже на один зуб.

– А почему вы признаетесь? Ничего не отрицаете.

– А чего мне отрицать? Кассеты нет, документов тоже. Ничего уже не докажешь.

– А вдруг я сейчас на камеру пишу? – Мне даже обидно, что охранник так легко соглашается говорить о кассете.

– Ты? Не-ет! – он смеется. Понятно: тут скучно, и я – хорошее развлечение.

– Почему вы так думаете?

– Объектив у камеры – вниз, индикатор не горит; тут эхо, значит, пушка не добьет, а микрофона на тебе нет: снаружи не видно, а под одеждой ваши петлицы не потянут. Ладно, тебе чего? Денег хочешь за сумку? Сколько надо?

– Денег не хочу.– Я трясу головой, у меня не было и мысли о деньгах.

– Тогда чего?

– Скажите, это ведь вы были в офисе в ночь убийства, да? Это ведь вы приходили искать кассету, которую потеряла Ольга?

Охранник молчит. Это уже серьезнее, чем украденная кассета или порезанная в троллейбусе сумка. Он смотрит вниз, разглядывая полы пальто, легшие на носы ботинок, словно кончики огромных черных крыл.

– Не молчите,– прошу я.– Сами подумайте: на камеру мы не пишем. А просто так я ведь и сейчас могу сказать, что той ночью в офисе были вы, а не директор. Просто предположить... Нет, правда: рост, прическа, пальто, ботинки. Со спины вполне можно принять за Виталия Борисовича, тем более, если взглянуть мельком. Так что ваши слова ничего не изменят. Кстати, я вовсе не думаю, что вы имеете отношение к убийству. – Так о чем тогда речь? – спрашивает охранник, бросая на меня косой, внимательный взгляд. В глазах – напряженное раздумье. – Мне просто нужно знать, что вы видели. И как попали в кабинеты офиса. У нас ведь домофоны и замки... – Замки у вас...– весело усмехается охранник.– Ничего ваши начальники в безопасности не понимают. – Они и в телевидении не понимают,– замечаю я.– Кстати, а как вас зовут? – Игорь,– бросает охранник, словно стесняясь того, что у него есть имя.