— И это все? — продолжает комментировать ведущий. — Вот она, старая школа против новой. А когда-то Молодой альфа тоже был нашим чемпионом!

— Что это значит? — хриплю я.

— Экрот тебе не рассказывал? — усмехается Кампала. — Я думал между вами нет секретов?

Задуматься не успеваю. Доминик снова летит на камни, Хантер нависает над ним, а я зажимаю рот ладонью, чтобы не заорать. Потому что острые зубы вот-вот сомкнуться на шее моего волка.

Клац.

Зубы Хантера хватают воздух: Доминик в последнюю минуту извивается и ныряет под брюхо серому.

— Хитер, — не то с досадой, не то с восхищением говорит Кампала.

Вой Хантера полон боли и ярости, а белоснежный волк атакует и атакует без передышки. Удар за ударом. Пока Хантер не приходит в себя, и вот они снова катаются по песку, земле, траве. Разобраться в этом клубке уже просто невозможно.

Поэтому, когда Доминик оказывается сверху, прицеливаясь к шее хрипящего Хантера, я вскрикиваю:

— Он победил!

— Пока нет! — рычит Кампала.

Словно в подтверждение его слов, вспыхивает весь свет, и через двери в зал устремляются отряды людей в форме и с пистолетами. Вспыхивает паника, зрители вскакивают со своих мест, никто уже не смотрит на ринг. Одна из камер выхватывает женщину в первых рядах, и я ее узнаю.

Сержант Лабрю?!

Именно сержант первой добирается до ведущего и микрофона, чтобы прекратить общее «веселье», объявив:

— Полиция Крайтона! Все арестованы!

Камеры снова отключились, а я отвлеклась на Лабрю и не успела выхватить взглядом Доминика и Хантера. Отключились не только камеры, но и сам Кампала, полностью отрезав меня от происходящего на волчьем ринге и от возможности поинтересоваться: «Какого беса?» Ведь совершенно ясно, что полиция появилась не просто так.

Он это спланировал!

Могу поклясться чем угодно, он обо всем знал. И сейчас там всех арестуют. Доминика арестуют!

Нужно рассказать обо всем Оуэну!

Я вскакиваю на ноги так резко, что ноутбук летит на пол, и тут же падаю обратно, потому что низ живота сводит судорогой. Хорошо знакомой судорогой, скручивающей всю меня в тугой узел боли. Телефон выскальзывает из ледяных пальцев, и все что я могу — свернуться в клубок, обхватить себя руками и дышать, как меня учили на курсе медитации.

Дышать, дышать, правильно дышать.

Правильно получается через раз, потому что мое тело будто выжимают, пропуская через центрифугу боли. Поэтому я то сжимаю зубы, то хватаю ртом воздух.

В голове маяком горит: «Я должна помочь Доминику». Но как ему помочь, если он там, а я здесь, и даже сама себе помочь не могу.

Нет, не те мысли!

Нужно успокоиться. Успокоиться ради ребенка.

Новая судорога такая сильная, что терпеть больше нет сил, и я кричу. Кричу во все горло. Если бы еще от этого становилось легче? Но легче только до следующего витка приступа.

— Шарлин? Шарлин!

Мужские руки на моих плечах сначала приносят радость и надежду, но тут же губят ее в зародыше: это не Доминик, а Оуэн.

Это всего лишь Оуэн, и мне хочется заплакать.

— Милтон, приезжай немедленно!

— Мне нужен Доминик, — хриплю я.

Когда он обнимает меня, все проходит, как бы странно это ни звучало. Эта какая-то волчья особенность.

Но его рядом нет, и поэтому я чувствую, на каком-то инстинктивном уровне чувствую, что мой малыш готов меня покинуть. От этого чувства уже хочется не плакать, а выть.

Маленький. Маленькая. Кем бы ты ни был, держись! Мама со всем справится, папа тоже. Только не покидай меня, пожалуйста, не покидай нас.

Я повторяю и повторяю это в своих мыслях столько раз, что попросту сбиваюсь со счета. До самого приезда доктора, который тут же вкалывает мне кучу каких-то препаратов и подключает к каким-то аппаратам.

Боль прекращается через минуту-две, но чувства облегчения не наступает. Какое облегчение после всего, что я увидела? Даже когда мои глаза начинают слипаться, я стараюсь разлепить их, на случай того, чтобы рассмотреть своего волка, входящего в дверь спальни.

Но рассматривать некого.

— Мне нужен Доминик, — повторяю я, с трудом выталкивая из себя слова. — Это не каприз. Он лекарство.

— Я понимаю. — Доктор сжимает мою ладонь. Это лучше всяких датчиков, но помогает относительно.

— Где альфа Экрот? — слышу сквозь дремоту голос Милтона.

— Он не может приехать.

— Он должен.

— Я знаю. Но он не может.

Потому что он в тюрьме.

Это моя последняя мысль, перед тем как провалиться в сон.

Точнее, в тот же самый, преследующий меня кошмар, в котором я вижу, как горит машина Дэнвера. Он шевелится, окровавленными волчьими лапами тянется ко мне сквозь разбитое лобовое стекло. И я срываюсь с места, бегу к нему, чтобы помочь, чтобы вытащить его оттуда, пока огонь не добрался до бензобака.

Дергаю на себя дверь, но ее заклинило. Когда же хватаю за лапу в попытке вытащить мужа, вскрикиваю от боли — длинные когти полосуют предплечья, вонзаются в кожу. По лицу Дэнвера, все еще человеческому лицу, течет кровь, глаза горят яростным желтым огнем.

— Мы пара, Чар, — зло выплевывает он. — поэтому ты сдохнешь вместе со мной!

Дэн рывком втаскивает меня в авто, будто я ничего не вешу, и мир взрывается светом и болью. Я кричу. Кричу и рвусь наружу.

К неуклюжему белому волчонку, что скулит на шоссе. Даже сквозь огонь, разбитые стекла и собственную боль я вижу его, и понимаю, что это мой малыш. Он плачет, пытается подойти ближе к языкам пламени, но всякий раз пугается и отступает. Он напуган, и во мне просыпается столько первобытной ярости, что я бросаюсь на Дэна, зубами вгрызаюсь в его горло, когтями раздираю его тело и, высвободившись, не замечая его криков, выпрыгиваю через окно.

Закрываю волчонка собой, когда машина взрывается снова. Боль тоже взрывает мое тело изнутри. Волчонок подползает ко мне, лижет мое лицо, падает рядом и тычет носом в бок. Мне хочется сказать, что все будет хорошо, но я не могу произнести ни слова. Тогда волчонок начинает рассеиваться, звездами растворяться в нереальной реальности сна, и я кричу:

— Нет!

Кричу, но с губ срывается полный отчаянья вой.

Остановите это! Кто-нибудь!

Доминик!

Стоит мне подумать, как мы с волчонком оказываемся в заснеженном лесу, и на поляне появляется огромный белый волк. Боль разом прекращается. Весь этот кошмар прекращается. Волк подходит к нам, и волчонок сильнее жмется ко мне. Но я подталкиваю его носом к отцу, сама поднимаюсь на трясущихся лапах, обессиленная, практически ползу к Доминику.