Ели прямо из котелка. Немного помедлив, Старков обратился ко мне:

— Ну а спирт?

— Какой?

— Обыкновенный. Из фляги.

— А где она?

— В твоем мешке. Я сам ее туда положил.

— Я думал, там вода.

— Доставай, однако.

— Сколько тебе?

— Налей на два пальца.

Потом я прогулялся к речке, вымыл котелок и вернулся с водой.

Чай мы пили долго и часов в двенадцать легли на войлок, завернулись каждый в свое одеяло, прижавшись спинами друг к другу, и я мгновенно уснул.

Мне казалось, что спал я очень долго, тем не менее прошло, как оказалось, всего полтора часа. Старкова рядом не было. Я поднялся, размял затекшую ногу, выглянул из-за камня. Потом вернулся и сел.

Он появился минут через пятнадцать, удовлетворенно хмыкнул:

— Правильно. На войне лучше много не спать. Больше шансов дожить до победы. Прогуливался я. Чисто вроде. И светло. Я теперь посплю, а ты меня часа через полтора дернешь. Хорошо, солдат?

— Слушаюсь.

Следующий день был копией первого, только остановились мы перед каким-то перевалом, причем Старков даже карту достал и долго водил по ней пальцем. Я попробовал заглянуть, но он ее тут же спрятал.

— Секретная. Я слово давал и присягу.

Издевался надо мной.

Теперь мы спали в шалаше, на лугу.

— Здесь недавно скот был. Так что держи ухо востро. Костра жечь не будем. И пить не разрешаю. Сухпай.

Ночью действительно слышались голоса с перевала и мелькали огоньки. Мы спали по два часа, причем я позорно расслабился, за что был бит, несильно, но памятно.

— Еще раз уснешь, пеняй на себя.

На следующий день мы спустились с перевала. Ноги я все-таки стер, и Старков возился с ними с полчаса, мазал вонючей дрянью, привязывал листья.

Потом мы сидели на берегу горячего источника, под деревьями с широкими листьями.

— Что это за дерево, Старков?

— Много будешь знать, скоро состаришься. И так уже флористом местным стал. Иди купайся. Только не сварись.

Вода действительно была горячей. Я лег в нее и закрыл глаза.

— Долго нельзя, вредно. — Старков вывел меня из благоуханного состояния.

Но безмятежное и игрушечное время заканчивалось.

— Слушай. Сейчас мы зайдем в аул один. Дружественное по всем расчетам место, но будь готов. Доставай из рюкзака свой ствол, который попроще, проверь и сунь сзади, за пояс.

Я развернул ТТ, снял с предохранителя, стал засовывать за ремень.

— Погоди, — остановил меня командир, — а патрон?

— Что патрон?

— В патроннике? Ставь на предохранитель, вынимай обойму.

После чего сам, удостоверившись, что я смогу в случае нужды стрелять без помех и препятствий, уложил автомат в рюкзак, прикрыл одеждой сверху, сам засунул свой пистолет за пояс, встал, присел, подпрыгнул.

— Ну, пошли. Без приказа не стрелять. Отдам под трибунал.

— Ты меня к званию внеочередному представь!

— Посмотрим, каков ты в деле.

Это был настоящий аул, дикий. Так считали чеченцы, прижившиеся в городах, получившие должности, свое место в очереди в кассу, квартиры, отвыкшие от деревень своих, от работы, от капищ, от неба и солнца. А то солнце и небо, что видели они в городах, было не их небом и не их солнцем. И когда с гор спустились те, кто не должен был этого делать, города рухнули. В этом ауле же остались старики. И тех немного…

Бесур Мамсуров отломал прошлую войну и, как был, в орденах и ранениях, отправился вместе с остатками своего переселенного народа в Казахстан. Потом вернулся, утер пот и сопли и стал работать. Он был из тех вайнахов, что считали переселение справедливым делом, ибо нельзя восставать на русскую власть, тем более громить коммуникации у нее в тылу, когда немец прет на Баку, а сам Бесур топчет землю Восточной Пруссии.

Из ссылки он привез деньги, которые выручил за крепкий дом и хозяйство, жену и детей. Он мог остаться в городе и получить должность. Ему предлагали власть. Он поднялся в горы и стал жить в родовом ауле. Дети его не пошли на войну. Они закончили в Грозном институты и уехали в Россию. Три сына и дочь.

Мамсуров был в списке резерва для критических ситуаций. Если бы на него вышел человек из Москвы и назвал имя, а потом еще одно имя, Бесур должен был помочь.

Мы вошли в аул утром, открыто, спокойно, и направились к дому старика. На случай незваных гостей здесь существовала служба оповещения, и Старков был обнаружен гораздо раньше, чем он предполагал, и теперь мы находились на мушках трех автоматов. Два с фланга и один с тыла.

Через пятнадцать минут в ауле резали барана.

Жижиг-галнаш — это грубая еда. Для гостей делали шашлык и плов, пекли тонкие лепешки.

Бесур жил один. Жена умерла, внуков перед первой еще войной эвакуировали.

Бесуру помогли соседи и тактично оставили его наедине с русскими.

Я отдыхал. Славка уединился с Бесуром в другой комнате. Не нужно мне было знать всех военных секретов. Только что мы умылись в ручье, переоделись в чистое.

— Сейчас оттянемся. Жрать-то хочешь? — спросил Старков.

— Жрать не хочу.

— И я не хочу. А придется.

Интенсивное движение и здоровый образ жизни и лишний кусок в горло не лезет. По тому, что дым хилый лишь над тремя домами, было понятно, что жизнь здесь едва теплится, а значит, лишних кусков нет.

Сели за стол. Девка принесла водку «Санкт-Петербург». Я был потрясен.

— Откуда это?

— У нас все привозное. Свое только мясо, картошка, чеснок. Даже зелень возят из Осетии. Если чеченец богат, он ничего не выращивает вообще. Все покупает. А богатыми у нас тут все стали. Кроме бедных, — грустно пошутил старик. — Потом, не мужское это дело — копаться в огороде, но опять же — кто теперь мужчина. А водки завозили всякой и много. На спирту левом дворцы построены. Теперь не возят спирт. А водка, может, и паленая. Попробуй, скажи.

— Вы старший за столом. Пробуйте первым, — ответил я не очень удачно.

— А у нас по правилам давно не живут. Ты же журналист? Так сказал Вячеслав. Значит, рискуй.

Я отвинтил крышечку. Этикетки нормальные, дата пробита где нужно. Я налил себе стопку и выпил. Настоящая.

— Ну как?

— Можно.

— Тогда по второй. Сразу.

— За что пьем? — уточнил Старков.

— За успех нашего безнадежного дела.