— Ниче, мило-ой! Вона хлебушко-то какой! От благодати кто побежит! Никто нас пальцем не шевельнет.

Кержак Алеха и остальные, что подружились крепко с Сеньчей, подхватили перекликом:

— Мы што?.. И подать заплатим…

— Отчего для свово народушка не предоставить?..

— Што подать? Токмо дай нам по своему разумению жить, не трожь…

— Мы хрестьяне, а не тати какие…

И Удыгай немного успокоился.

Вечером он зарезал барана и велел позвать всех на угощение. Гости-молодежь попросили песен. Удыгай отказывался: теперь невеселы песни у алтайцев, хотя в старину певали люди так же полно и радостно, как птицы. Но очень настойчивы были просьбы, и Удыгай согласился спеть сначала старинную песню:

Мягкая шерсть у баранов,

О-ой!

Густое молоко у кобылиц,

Эй-о-ой!

Рад мой нареченный достатку моему!

Эй-о-ой!

Радуйтесь со мною, верные друзья,

Ой-ей-ей!

Удыгай доживает свою жизнь и уже обременен днями. Много любил он жен, и жены любили его за приветный нрав и хозяйственные руки. Много народил Удыгай детей, и хотя здоровы они и крепки, все тревожнее на сердце старого Удыгая. Все беспокойнее становится на Алтае, и не стало уже людей, которые помнили бы старое приволье, когда разводили алтайцы свои стада, женились, охотились, слушали мудрость своих стариков и умирали, насыщенные днями среди вольных и цветущих гор.

Бывали и иные времена. Хотя и тогда обижали богатеи бедных алтайцев, но никто не гнал их с родных становий, не отнимал их лугов, не уводил лошадей и баранов, солдаты не жгли аулов, чтобы рыть и взрывать камень, ища там золото, руду и драгоценные породы.

И преисполнилось сердце Удыгая острой печалью.

Удыгай запел старую песню, что родилась среди пожарищ, плача и разорения, когда пришли русские рыть и дробить твердыню гордых Алтайских гор.

Пел Удыгай:

Ой, ой, аул горит.

Ой, ой, стадо бежит.

Ой, ой, бабы ревут.

Девки воют, ребята боятся.

Мужики на себе волосы рвут…

Где стада мои? Солдаты увели.

Где юрта моя, войлоком крытая?

Купцы с солдатами сожгли.

Царю надо Алтай копать,

Ищет золото русский царь…

Царь идет с великим огнем…

Царь солдата шлет,

Найдет везде алтайца,

Будто птица он, русский царь,

Птица страшная,

Жадный орел, —

Его клюв в грудь нам вонзился,

Тело наше клюет.

Клюв у орла золотой,

Золотой клюв его всегда в крови…

Долга песня, уныла, от нее даже ест глаза, как от дыма. Пел старый Удыгай, качаясь горестно, как в бурю сосна с высохшими корнями. Пел Удыгай, а молодой кержак Алешка пересказывал по-русски старинную песню-быль. Удыгай кончил и молча обвел всех глазами. Аким Серяков молитвенно сказал:

— А вот, братцы, слыхивал я от стариков, ежели от Усть-Каменогорья все иттить к теплу, на Китай, так есть тамо страна вольная…

Степан, как всегда за последнее время, горько ухмыльнулся:

— Вольная страна! Вроде как бухтарминская воля — ты наверху хоронишься, словно белка орешки сладки щелкаешь, а внизу солдатня ходит, тебя поджидает. Не так ли тамо?

Но Аким даже не заметил усмешки Степана.

— Про город Аблайкит[39] баю… Жило тамо племя какое-то богатеющее. И пришла к им болесть злая… Померли от ее все, а богачества оставили в погребах глубоких, богачеств на всее жисть хватит… И лежат они в земле, упорных людей ждут…

— Не тебя ль, кишка зобаста? — насмешливо бросил кто-то из дружков Сеньчи. Не любил Сеньча и Акима за то, что тихий, застенчивый парень все рвался куда-то, не прикреплялся к месту. И тут не утерпел Сеньча, чтобы не ущемить загоревшуюся душу Акима:

— Про себя кумекаешь? Таки людишки, кто с места на место, словно кукушка, переметываются, упорны молодцы, по-твоему? Хо-хо-хо!.. Таким клады не даются.

Степан искоса глянул на пополневшее, румяное, но сейчас беспокойно дергающееся лицо Сеньчи и сказал так же зло, усмешливо:

— Все по своей мерке ладишь. Токмо и упорства твоего, што в землю вгрызться да на всех плюнуть, добра нажить поболе, а дверь на клюшку изнутри, штобы народ неприютный твою утробу не тревожил. Вот како упорство твое. Знаем!

Сеньча вскинулся, как всегда, с бешеной горячностью, будто что у него отнимали:

— А мне чо? Всех угреть повелишь? Кажной за себя. Чай я настрадался вдосталь. Я бы вот…

Марей строго пошевелил нависшими бровями:

— Не якай! У всего народушка така же жисть… Кумекаю: сила в народушке большущая, ежели он скопом пойдет.

Сеньча усмехнулся.

— Н-да-а!.. Народ сбирать… Якшайся со всякой рванью!.. Один ленив да на ногу тяжел, а мне работка всего дороже!

Марей же повторил упрямо:

— Нет, хоть какой будь, а коли скопом, так тогда силища страшная…

— Ну… гуляща куча! — буркнул Сеньча, но никто не обернулся на его слова, а голос Степана зазвенел упруго, как струна:

— Надо на дальние места уйти, ежели здесь воля обманная, в Аблайкит, што ль, и надо там совсем внове жисть ладить, а то ничевошеньки не выйдет. Все народ работной собирать, собирать, а через верных людей пущать слух о вольных, необманных сих местах. И наберется народушка столько, что целы города вырастут, и как соберется враг, пойдет на города, то уж крепок станет народ.

Степан упрямо помотал густоволосой головой и резко добавил:

— Не то што мы… Сороки на коле, а под колом волки.

Сеньча вдруг гаркнул громко:

— Не сорока, а дурак!.. И первеющий дурачище ты! Казачье в бездорожье не полезут, побоятся, а умный от добра добра искать не пойдет… Больно грамота твоя тебя портит, вот и дурит твоя башка, выдумывает разное… А дело для меня простей репы: вот у меня в зубах сладкий кусок, я и держу его крепко.

— Тьфу-у! — плюнул Василий Шубников.

А Удыгай-, моргая глазами, все больше дивился, отчего так кричат гости, отчего пылают на их лицах жаркие пятна взбунтовавшейся крови.

Все непереноснее грызла Степана тоска. Думал, окунется в вольную жизнь, как в солнечную воду, и по весне проберется в постылый город, к шумной плотине, где стоит большой белый дом с колоннами, увидится с Веринькой и увезет свою милую на горные поляны, к серебряной Бухтарме.

Тонкое личико в седой пене парика, мушки, хрупкий стан в тугой корсетке, шуршание пышных юбок, нежные, робкие ужимки, перенятые в девичьих и возле барыниных шкафов, голос — тихий звон, трепетное тело, ласково