Сеньча, болезненно-зло сморщив лицо. — Чай, мы к ним не лезем… Мы — хозяева, работной народ…

— Башка-а! — сожалеюще сказал Василий. — Вишь, не на те ишо места пришли…

С той поры точно пробежала всюду черная кошка, думы у всех пошли в разные стороны.

Рудничные беглецы облюбовали себе место, куда по временам собирались, — поляну, открытую на пригорье, окруженную молодым сосняком.

На горных же полянах Бухтармы неприветливо встречало людей каменистое лоно земли, забавы было мало. Они ладили жизнь по-крестьянски, крепко, истово, рассчитывая на года. А ссылошные отвыкли от этого, да и сошлись все одиночки. Женщин на рудниках всегда было мало, а если и попадали, то редко выживали в изглоданных горах с грязными бараками, с кнутами и беспросветной бранью — не хватало тепла для бабьей души. И в суматошном досуге знали рудничный бергал одну женщину — заводскую гулену, горластую, доступную, безразлично-жалостливую, не требующую ничего, кроме пьяной сытости. Здесь же баб не было. Кое-кто раз-другой попробовал было подольститься к Татьяне, к Анке, что раздобрела после ребенка и манила к себе голодный мужичий глаз. Но и девка и баба оказались недотрогами. А когда случайно узнал об этом Сеньча, дело чуть не дошло до ножей.

— Не замай! Моя баба, для чужих на такой товар цены нет… Псы драные! Пошто себе баб не завели?

Слово за слово. Двое ссылошных так подрались с Сеньчей, что исцарапались в кровь… Сеньча потом как часовой ходил вокруг своей избы и науськивал своего волкодава на каждого, кто казался ему подозрительным.

— Пошли, пошли! Я охальников не пущаю… Ишь, приобыкли к грязи, так вот и тянет вас на чужой хлеб!

Те озлобленно и обидчиво откликались:

— Чо развякался?

— Начал пузо набивать, так на людей, словно на собак…

Сеньча бесился, даже спал с лица.

Уже близко была пахота, когда рудничные взбаламутились совсем.

— Давай семян на нашу долю!

— На другие места пойдем!

— Тут и гульнуть не смей! Ни тебе с бабой побаловаться, ни тебе поплясать!

— Подавай нашу долю!.. Сами не дураки, без твоей указки проживем…

Еле угомонил их старый Марей.

— Эх, словно ребятенки! Помнить надо, откелева пришли сюды. Порознь кака сила, а? Аль не видите: миру охота нас достать, вот токмо не выглядел ишо нас вдосталь… Можа, ишо какие беды ждут… Токмо в одной куче сила наша…

Этот огромный, крепкий, как матерый кряж, сумрачный и тихий старик внушал к себе доверие непоколебимое. Всегда молчаливый, будто полный до краев думой, он работал неугомонно, истово, не покладая рук, а сам жил где-то в землянке, самом плохом жилье. Рудничные разошлись ворча, и все осталось, как было.

Но Сеньча ничего не забыл. Доска к доске, гвоздь к гвоздю сколачивал себе теплое гнездо. И вдруг этот ладный ход жизни нарушился, будто какая-то непонятная сила встала на дороге. Охота было сорвать досаду, и он срывал ее на Степане.

— Твоя выдумка… Ты людишек привечал… Вона, какие зубастые черти: гульбу им подай, баб, винище. Чай, токмо с горя мы наливались, а коли человек у домашности сидит, пошто ему всякая гульба! Надо добро копить… Ссылошные — не люди, проку от них не будет!

Не нравилась Сеньче и задумчивость Степана, скучливый его взгляд. Казалось, что и работает Степан так себе, для виду.

— Будь ты проклятущой, Степка! Пошто сюды за нами шел?

— Пошто? Дурак! Вольность всем нужна. Я не в бабки пошел играть, коли сюды попал, я, мил-хозяин, все во как обдумал, и книжки мне сказали, што-де не могет такое человеческое состояние продолжаться до скончания века.

— Чисто ошалелый! Зря ты, парень, книжки читал, они нашему брату — враг, все в них для нашего обману… Вот у тебя и валится все из рук… Умен больно, кни-и-жник!

Иногда добрел Сеньча, таща из Бухтармы сверкающий, тучный невод, набитый серебристой рыбой. Хозяйская душа Сеньчи радовалась и гордилась удачей. Тогда мягчало его сердце и становилось жалко Степана.

— Тебе бы, знаешь, чо?.. Жениться бы надо… Аль все о девке своей, господской барышне, думаешь?..

Степан молча щурился на реку. Сеньча качал головой.

— Вижу, забират тебя!.. Зря-я!.. Видал я ее — тоща… На свечку похожа, что в великопостье жгут… За тебя Удыгай любу девку свою отдаст…

И правда: старшая дочь Удыгая Кырту давно заглядывается на русоголового парня. Волосы у Кырту черные, как смола, а глаза темны и блестящи, как горный вереск после дождя, и нежно лицо Кырту. А какая работница Кырту: первая в ауле! Парни говорят, что арачка из-под рук Кырту слаще всякой другой. Ладно ткет Кырту, выхаживает жеребят, коз, телков. Никто так часто не моет круглых колен, на которых несравненно раскатывается тонкая пресная лепешка, и ни у кого нет столько одежды, сколько у Кырту. Никогда еще не хварывала Кырту, здорова, как марал, весела, как лесная птица… Вот как расхваливал дочь свою Удыгай, но каждый раз опешивал от унылой ухмылки Степана.

— Не хошь?.. Другой девка есть?

Степан кивал с горестной радостью:

— Есть. В городе.

— Ж-жялка!.. Э-эх, жялка! За тебя хочу девку отдать… Ты хорош…

За Кырту сватались. Многим нравилась длинноглазая, тугокосая алтайка. Когда приходила она на горную поляну, голодные мужичьи взгляды тянулись, напруженные, к ней, но алтайка дико сверкала глазами, морщила красные, как брусника, губы и шипела, как раздразненная кошка:

— Уйди-и!.. У-у… Кырту… тьпфу-у!.. Не надо мужик Кырту!..

А сама манила глазами Степана, с бессознательным бесстыдством распахнув широко спереди расшитую кусочками мехов и шерстью холщовую рубаху, показывала два смугло-золотых холма тугих высоких грудей и гладкий живот, и так и сияла ослепительно белозубой улыбкой.

— Гляди-гляди… хорош мужик… Кырту ладной девка… гляди!..

Особенно добивалась Кырту молодежь с рудников. Но охаивала их и сама девка и Удыгай: очень-де много ругаются, падки до драки, когда выпьют арачки, будут обижать жену, — ненадежный народ. Алтайка все шире улыбалась Степану и каждый раз манила к себе смуглой рукой.

Степана все корили:

— Рыбья кровь!.. Тут бы отдай все — да и мало! А он, накося, остолопом стоит…

Осуждал и Марей:

— Ты о девке городской не думай, парень! Такая кралечка шелкова не для нашего бытья…

Прослышал Удыгай про конные разъезды внизу, у каменных подножий гор, и затосковал.

Пришел на становье русских, принес ташаур араки, поклонился и спросил, что они намерены теперь делать.

В долине опять зеленели богатые всходы. А подальше, на пологих взгорьях, паслись стада Удыгая; щипали траву молодые игруны-жеребцы, переваливались тугими боками коровы, а бараны и овцы растекались вверх и вниз, как пестрые волны.

Сеньча отпил