– Не понимаю.

– Он газетчик высшего ранга, – их называют дипломатическими обозревателями. Выдумав теорию, он насильно подгоняет под нее факты. Пайл приехал сюда, обуреваемый идеями Йорка Гардинга. Тот как-то раз забрел сюда на недельку, по пути из Бангкока в Токио. Пайл сделал ошибку, претворив его идею на практике. Гардинг писал о «третьей силе». Пайл нашел эту силу: мелкого, дрянного бандита с двумя тысячами солдат и парочкой ручных тигров. Он вмешался не в свое дело.

– А с вами этого никогда не случается?

– Стараюсь, чтобы не случалось.

– Но вам это не удается, Фаулер.

Почему-то я вспомнил капитана Труэна и ту ночь в хайфонской курильне опиума, – с тех пор, казалось, прошли целые годы, как он тогда сказал? «Стоит поддаться чувству, и все мы рано или поздно становимся на чью-нибудь сторону».

– Из вас, Виго, вышел бы хороший священник. В вас что-то есть: перед вами легко исповедоваться, если человеку надо в чем-то сознаться.

– Меня никогда не влекла роль исповедника.

– Но вы все-таки выслушивали признания?

– Время от времени.

– Потому, вероятно, что ваша профессия, как и профессия священника, приучала вас не ужасаться, а сочувствовать. «Господин Шпик, я должен рассказать вам откровенно, почему я вышиб мозги у этой старой дамы». «Конечно, Гюстав, не смущайся и выкладывай все начистоту».

– У вас иронический склад ума. Почему вы не пьете, Фаулер?

– Разве преступнику не опасно пить с полицейским чином?

– Я не говорю, что вы преступник.

– А вдруг алкоголь пробудит во мне желание покаяться? Ведь в вашей профессии не принято соблюдать тайну исповеди?

– Но человеку, который кается, тайна совсем ни к чему, даже когда он открывает душу священнику. У него другие побуждения.

– Очиститься?

– Не всегда. Иногда ему хочется посмотреть на себя со стороны. Иногда он просто устает от вранья. Вы не преступник, Фаулер, но я хотел бы знать, почему вы мне солгали. Вы ведь видели Пайла в ту ночь, когда он был убит.

– Почему вы так думаете?

– Я ни минуты не подозревал, что вы его убили. Вряд ли вы стали бы пользоваться для этой цели ржавым штыком.

– Ржавым?

– Такие подробности узнаешь при вскрытии. Но я вам уже говорил: причина смерти не штык, а тина Дакоу. – Он протянул мне стакан, чтобы я налил ему еще виски. – Давайте вспомним. Вы ведь пили с ним в баре «Континенталь». Было десять минут седьмого, если я не ошибаюсь?

– Да.

– А без четверти семь вы разговаривали с каким-то журналистом у входа в «Мажестик»?

– Да, с Уилкинсом. Я вам уже говорил. Тогда же ночью.

– Да. Я это проверил. Удивительно, как вы помните все до мельчайших подробностей.

– Я ведь репортер, Виго.

– Может быть, время и не совсем совпадает, но кто же вас станет винить, если вы и урвали четверть часика в одном месте или минут десять в другом? У вас не было оснований предполагать, что минуты будут играть такую роль. Наоборот, было бы подозрительно, если бы вы оказались уж очень точны.

– А разве я был неточен?

– Не совсем. Вы разговаривали с Уилкинсом без пяти семь.

– Десять минут разницы.

– Конечно. Я же говорю. И часы били ровно шесть, когда вы прибыли в «Континенталь».

– Мои часы всегда немножко спешат, – сказал я. – Который час на ваших?

– Восемь минут одиннадцатого.

– А на моих восемнадцать. Видите?

Он не дал себе труда поглядеть и сказал:

– В таком случае время, когда, по вашим словам, вы разговаривали с Уилкинсом, не сходится на двадцать пять минут. По вашим часам. А это уже серьезная ошибка, не правда ли?

– Может, я мысленно скорректировал время. Может, в тот день передвинул стрелки. Иногда я это делаю.

– Вот что интересно… – сказал Виго. – Подлейте мне немножко содовой; вы сделали смесь слишком крепкой… Интересно, что вы на меня совсем не сердитесь. А ведь не очень приятно, когда вас допрашивают.

– Меня это увлекает, как детективный роман. Да в конце концов вы же знаете, что я не убивал Пайла. Вы сами это сказали.

– Я знаю, вы не присутствовали при его убийстве.

– Не понимаю, для чего вам нужно доказать, будто я был на десять минут позже тут и на пять там?

– Это дает вам запас времени, – сказал Виго. – Свободный промежуток.

– Свободный для чего?

– Для того, чтобы Пайл мог к вам прийти.

– Почему вам надо во что бы то ни стало это доказать?

– Из-за собаки, – сказал Виго.

– А тина у нее на лапах?

– На лапах не было тины. Был цемент. Видите ли, в ту ночь, когда собака шла за Пайлом, она ступила где-то в жидкий цемент. Я вспомнил, что в нижнем этаже вашего дома работают каменщики, – они здесь и сейчас. Я прошел мимо них, когда поднимался к вам. Они допоздна работают в этом городе.

– Мало ли где в этом городе вы найдете каменщиков и жидкий цемент. Разве кто-нибудь из них заметил собаку?

– Конечно, я их об этом спросил. Но если бы они даже ее и заметили, они бы мне все равно не сказали: я ведь из полиции. – Он замолчал и откинулся на спинку стула, пристально разглядывая свой стакан. Казалось, он вдруг увидел какую-то тайную связь событий и мысленно был далеко отсюда. По тыльной стороне его руки ползла муха, но он ее не отгонял, – совсем как Домингес. Я ощущал в нем какую-то силу – подспудную и непоколебимую… Кто его знает: может быть, он даже молился.

Я встал и, раздвинув занавески, прошел в спальню. Мне ничего там не было нужно, – хотелось хоть на минуту уйти от этой молчаливой фигуры. Книжки с картинками снова лежали на полке. Фуонг воткнула между баночками с кремом телеграмму, – какое-нибудь сообщение из редакции в Лондоне. У меня не было настроения ее распечатывать. Все было так, как до появления Пайла. Комнаты не меняются, безделушки стоят там, где их оставили; только сердце дряхлеет.

Я вернулся в гостиную, и Виго поднес стакан к губам.

– Мне нечего вам сказать, – заявил я. – Абсолютно нечего.

– Тогда я пойду, – поднялся он. – Думаю, что мне не придется вас больше беспокоить.

У дверей он обернулся, словно ему не хотелось прощаться с надеждой, – со своей надеждой или с моей.

– Странный фильм вы смотрели в ту ночь. Вот не подумал бы, что вам нравятся исторические картины. Что это было? «Робин Гуд»?

– Кажется, «Скарамуш». Надо было убить время. И отвлечься.

– Отвлечься?

– У всех у нас, Виго, есть свои неприятности, – сдержанно пояснил я ему.