Зямин голос, его своеобразие, конечно, дар небес. Но голос – всего лишь голос. Для того чтобы он стал тем, чем стал голос Гердта, за ним должна стоять личность. Зяма был личностью привлекательной и неповторимой. И когда этот голос прозвучал в фильме “Фанфан-Тюльпан”, все почувствовали, что этот голос за кадром – голос выдающегося артиста. Он дублирует в “Полицейских и ворах” Тото – и Тото уже немыслим для нас без голоса Гердта. Это не просто дубляж.

Голос Гердта завоевал зрителя.

Было совершенно неизбежным его появление на экране. Появился. Стал одним из самых любимых актеров. И никому не приходило в голову замечать его хромоту.

Зиновий Гердт – за ширмой, за экраном и на экране кино, на эстраде и на экране телевизора и, наконец, на сцене театра “Современник” и театра имени Ермоловой – отличался одним редким и неизменным свойством: он был предельно естественен и в гриме, и без него, в театральном костюме и в своей куртке за столом в “Чай-клубе”; он вызывал полное доверие к себе, к тому, что говорил, как слушал других, как смеялся.

Михаил Львовский рассказывал, как однажды, стоя за кулисами, разговаривал с ним. И когда Зяма вышел на эстраду, не произошло никаких изменений, он и на сцене был таким же, как только что за кулисами. Стоявший рядом с Мишей известный артист, покачав головой, признался, что на такое он не способен.

Зяма сыграл в кино множество эпизодических ролей, самых разнообразных, и в каждой был органичен и – неподражаем. Достаточно вспомнить его еврея с фамилией Сталин в “Чонкине” или дедушку в картине Быкова “Автомобиль, скрипка и собака Клякса”.

И вот он появился на экране телевизора. И стало ясно уже не только знавшим его лично, что он обладает редким, удивительным даром – даром общения.

Всякий талант – загадка. И сколько бы мы ни старались ее разгадать, загадка остается. Это – тайна.

Но тогда, и в ТРАМе, и в студии, при том, что все мы Зяму любили, в том числе и наши Николаевичи – Арбузов и Плучек, – воспринимали мы его все же несколько поверхностно. Когда его лирическая, глубинная натура чуть приоткрывалась, это вызывало поток шуток. Думаю, что это его задевало, и не отсюда ли его сдержанность в отношении к своим учителям, особенно к Плучеку. Недавно Мила Нимвицкая, уже после Зяминой смерти, сказала: “А ведь мы и не предполагали, что он вырастет в такую крупную личность… Зяма, Зямочка…”

Да, крупная личность.

С годами Вани, Ванюши, Ванечки становятся Иванами, Иванами Петровичами. Зяма оставался Зямой. Нет, конечно, к нему обращались по отчеству, называли Зиновием Ефимовичем люди официальные и малознакомые. Для тех, кто его знал, он как был, так и остался Зямой. Это не было просто привычкой, это было проявлением особого, почти интимного восприятия этого человека. Зрители знали его как Зиновия Гердта, но и они часто с любовью называли его Зямой.

Он этим гордился. Однажды сказал: “Самое большое из всего, чего я добился, это то, что зрители называют меня Зямой”.

За этим не просто популярность, симпатия. Он действительно оставался таким, каким был в юности, – редкий случай самосохранения личности в тех условиях, в каких проходила наша жизнь. Да, старел, лицо покрывалось морщинами, седел. Делался глубже, значительней. Но всякий раз, встречая его в домашней обстановке, в гостях, в Доме кино, глядя на него по телевизору, я узнавал его таким, каким знал в молодости. Он не менялся в самом главном – в естественности поведения. Ему была чужда любая поза. Он никогда не предавал самого себя. Никто никогда не видел его подписи под сомнительными, угодными начальству письмами.

Не менялось с годами и его чувство юмора, а юмор его был легким и заразительным. И таким оставался. А как часто у многих и многих остроумие превращается в злословие, а юмор в пустое зубоскальство!

В сорок первом, в самом начале войны, в Ялте от туберкулеза умер поэт Мирон Левин. Я воспользовался его строками для эпиграфа к этим заметкам.

Да, как ни странно, в остроумии есть своя доблесть! И если она есть, жизнь предстает как подвиг.

У Зямы была такая доблесть. И не только в остроумии…

На Тихорецкую состав отправится,

Вагончик тронется – перрон останется.

Михаил Львовский

Кого бы я ни вспоминал из дорогих мне людей, уже ушедших от нас – Алексея Арбузова или Зиновия Гердта, Бориса Слуцкого или Давида Самойлова, Севу Багрицкого или Сашу Галича, – рядом с ними непременно возникает Михаил Львовский, один из самых дорогих и близких спутников почти всей моей жизни.

Познакомился я с ним у Зямы Гердта, в деревянном доме, не помню уже в каком по счету Астрадамском тупике, летом тридцать девятого года. Нам – по двадцать три, ему – двадцать.

Жил он в том же доме, что и Зяма, со своей матерью, с которой я так и не познакомился. С его слов знаю, что была она в свое время активной большевичкой, участвовала в “эксах”, сидела в тюрьме и принимала участие в знаменитом побеге Котовского из кишиневской тюрьмы.

Мы с Зямой днем работали, а вечерами занимались в Арбузовской студии. Миша учился в Литературном институте.

Он вошел в Зямину комнату запросто, не постучавшись, и c милой, по-детски обескураживающей улыбкой объявил:

– А у меня ангина!

Зяма что-то сострил по поводу его болезни и тут же, без перехода, потребовал, чтобы тот почитал свои стихи. Миша взглянул на меня, проверяя, насколько я в этом заинтересован, и, убедившись в моей готовности слушать, прочел небольшое, в восемь строк, стихотворение, которое я запомнил с ходу и помню до сих пор:

В Третьяковской галерее есть картина:

Гуси проплывают в облаках…

Где теперь ты ходишь, Валентина,

На своих высоких каблуках?

Как легли твои лукавые дороги?

Так ли дни твои по-прежнему легки?

О какие чертовы пороги

Ты свои стоптала каблуки?

И тут же, без перерыва, еще одно:

Частные греки работали в деле —

Сидели в лавках,

а на халве

Мухи сидели,

и чебуреки

Таскали черкесы на голове…

За кислый гривенник позеленевший,

За тихое мамино “не ходи”

Я брал билет на хорошие вещи

С участьем актрисы Лиа де Путти.

Поздно вечером, по привычке,

Читая вывески наоборот,

Я плелся домой, и песню “Кирпичики”

Стонали девушки у ворот…

Это был отрывок из его поэмы о Маяковском в Краснодаре, городе, где прошло Мишино детство. Запомнились своим ироническим пафосом заключительные строки отрывка:

На кухне чайниками гудело…

И вот из чуланов, комнат, квартир

Мои соседи торопились по делу,

Перестраивать старый мир.