– Втайне я предполагал, мадам, что у нас найдутся темы для разговоров. Конечно же, я всегда к вашим услугам. Можете приходить побеседовать ко мне когда угодно, если… если только я не буду пьян в это время.

Он пошел к выходу, насвистывая «Как только свет…». Не выдержав, я окликнула его:

– А как же мой пропуск? Он просрочен, это правда? Наверно, мой голос звенел такой болью, что Клавьер, обернувшись, и не подумал насмехаться.

– Да, дорогая моя. Он просрочен. Но мы займемся этим. Я и еще один ваш знакомый…

6

Я прожила в Сен-Жерменском особняке целую неделю, но Клавьер ни разу не появился, а самой мне было унизительно его разыскивать. Правда, я подозревала, что он часто бывает в этом доме. Прислушиваясь к звукам и голосам, доносившимся из холла, я нередко слышала беготню лакеев, взволнованных приездом хозяина, и, кажется, голос самого Клавьера. Впрочем, уверенности в этом не было… Мне оставалось лишь надеяться на судьбу и размышлять над словами банкира о том, что он и еще какой-то мой знакомый займутся моим пропуском. Какой знакомый? Уж не барон ли де Батц?

Я бы предпочла иметь дело с последним, а не с Клавьером. Банкир был мне слишком омерзителен. Всегда в его присутствии меня словно безумие охватывало: я горячилась, приходила в ярость от воспоминаний о причиненном Клавьером зле, страстно жаждала мести… Я даже была уверена, что покровительство банкира – очередное изощренное издевательство.

Я бродила по дому, переходила из комнаты в комнату, выходила в сырой после дождя сад, и все это с единственной целью – отвлечься немного от мрачных мыслей. Это редко когда удавалось. Тревога за Жанно отныне преследовала меня днем и ночью. Во сне мне виделись кошмары и ужасы, я вскакивала с постели, объятая безумным страхом за ребенка. Потом, придя в себя, пыталась успокоиться, уверяя себя в необоснованности опасений. Если бы с Маргаритой что-то случилось, Паулино дал бы мне знать. Хотя, с другой стороны, он не подозревает, где я… А сходить на свою бывшую квартиру на улицу Турнон в Сент-Антуанском предместье я не могла, так как с полным основанием считала, что меня ждет там полиция.

Страх сменялся тоской. Я чувствовала себя лишенной самого дорогого, того, что составляло смысл жизни. Всюду мне виделся Жанно: малыш, бегущий по снегу и путающийся в своей белой шубке, с носиком, красным от мороза, как малина; чудесный маленький мальчик в матросском костюмчике, с надетым набекрень голубым беретом; наконец, маленький тиран, без конца заставлявший меня петь ему «Прекрасную мельничиху» и рассказывать сказки о хитром Гастоне… Мне казалось, я не видела Жанно целых сто лет. Положение усугублялось тем, что я полностью оправилась от ужасов, увиденных в тюрьме, ощущала себя здоровой, сильной и полной энергии… и тем не менее вынужденной прозябать в этом особняке, вся роскошь которого крайне меня раздражает. Я не могла спокойно думать о том, что мой мальчик, возможно, в эту минуту голоден, а я живу здесь в полном довольстве.

Стараясь успокоиться, я читала газеты, которые свозились в особняк целыми пачками, – печатные листки всех партий и направлений, кроме, разумеется, роялистских. Я знала о том, что идут выборы в Конвент, который придет на смену Законодательному собранию, и в выборах участвуют абсолютно все французы, кроме домашней прислуги, «подозрительных» и, конечно, женщин. Пруссаки, возглавляемые Брауншвейгом, все дальше продвигаются в глубь Франции и, кажется, не встречают никакого сопротивления даже со стороны генерала Дюмурье, которого считали надеждой нации. Полураспущенное Собрание судорожными усилиями пыталось создать подобие обороны, но принимало совершенно бестолковые решения – суровые декреты о реквизиции хлеба, зерна и продовольствия у крестьян в пользу армии. Я не слишком разбиралась в политике, но даже мне было ясно, что такое нововведение, мягко говоря, не придется по вкусу крестьянам, которые и так уже были недовольны тем, что парижане над их добрым королем Луи XVI издеваются и прогоняют неприсягнувших священников. Наконец – и это считалось главным, – все газеты писали о том, что как только соберется Конвент, Франция будет объявлена Республикой.

Меня же гораздо больше заинтересовал и успокоил тот факт, что кровавые расправы и убийства, уже получившие название «сентябрьских», прекратились, и теперь все партии и политические группировки, стремясь смыть со своего чистенького буржуазного облика кровь, по очереди обвиняют друг друга в организации террора, потрясшего весь мир. Бриссотинцы твердили, что во всем виноваты якобинцы, якобинцы обвиняли Бриссо и его компанию. Ролан сваливал вину на Дантона, Дантон гневно клеймил того же Ролана и его приспешника мэра столицы Петиона. Эта мышиная возня, это глумление над памятью, полнейшее отсутствие чести и порядочности вызвали у меня чувство гадливости, словно я столкнулась с мерзостью. До чего же грязна будет новорожденная Республика, если у ее колыбели стоят такие люди…

Но все эти события занимали меня лишь отчасти. Я хотела увидеться с Клавьером, каких бы усилий мне это ни стоило. Преодолев непонятный стыд, такой неуместный в моем положении, я спросила Клодину, не знает ли она, как можно повидаться с ее хозяином.

Клодина скорчила гримасу, которая отнюдь ее не украсила, и отвечала, что ее хозяин каждый вечер бывает внизу в конторе. Услышав это, я вдруг снова утратила решимость и убежала к себе наверх. В конце концов, нельзя упрекнуть меня за то, что я не хочу видеться с отъявленным мерзавцем и прожженным негодяем, сколотившим свое состояние благодаря спекуляциям, ростовщичеству и торговле рабами.

Я позвала Брике, надеясь, что он что-то знает, но он ничего не мог мне сообщить. Убежденный, что не потеряет своей выгодной службы, он целыми днями бродил по Парижу, спускался на самое дно, в тот самый парижский Двор чудес, где воры, разбойники, убийцы, содержатели притонов и прочие преступники создали себе нечто вроде государства и живут, не опасаясь полиции. Они-то и учили Брике незаметно срезать кошельки, стягивать в толчее у людей с рук кольца, вытаскивать часы… К моему удивлению, он не сбежал с теми драгоценностями, что получил от меня, и даже принес мне одно кольцо назад, объяснив, что гражданка Стефания Риджи отказалась его принять. Вот так у меня появился новый повод для огорчений, особенно когда я узнала, что Стефания назвала меня интриганкой и честолюбкой, которая никак не может пережить потерю своего богатства и воображает, что за деньги можно купить даже любовь родственников. Я не очень поверила в искренность ее негодования… Если уж она видит во мне только плохое, так отчего бы и мне не стать недоверчивой и не заподозрить, что ею руководила не гордость, а страх принять что-то от бывшей аристократки и быть обвиненной в связях с роялистами. Жаль, что Брике не знал, что об этом думает Джакомо.

– Я жду не дождусь, когда мы с вами отправимся путешествовать, – болтал Брике, не замечая, что я слушаю его весьма невнимательно, – так уж хочется приключений! Эта жирная жизнь тоже может надоесть, правда? Я люблю ходить босиком и иногда чувствовать голод, так интереснее. Мне нравится, когда у меня плохая одежда, потому что в ней можно вываляться в грязи и потом не жалеть об этом. И еще я люблю, когда за нами кто-то гонится, и мы нанимаем извозчика, а потом летим во весь опор. Вот если бы была небольшая стрельба! И Картуш так начинал, я знаю.