«…Также замечен был Джек Лаптон, почвенный автор забористо-сексуальных романов между простынями, сопровождавший никак не восходящую — надо бы побольше усилий! — звездочку Энн Мире. Как мы слышали, развод мистера Лаптона (двое детей) уже решен, но бородатый сын земли отказался что-нибудь сказать…»

Она вспомнила, как сокрушила ее тогда эта заметка; как по приказу своего агента она тогда подавила все мысли о ней.

За этой вырезкой на правой странице красным фломастером был нарисован наконечник стрелы. Древко исчезало за краем страницы. Она проследила его через разворот к рецензии (напечатанной за три месяца до вырезки из светской хроники) о «Слишком поздно для слез». Этот вшивый фильм! Автором рецензии был Джек. Черт, Джек. Она совершенно про нее забыла. В качестве кинокритика одной из воскресных газет он подвизался очень недолго. Вскоре после опубликования этой заметки она и познакомилась с ним на какой-то вечеринке. Часть рецензии была заключена в красный кружок:

«…В общем чадном ничтожестве этого не имеющего никакой цены обрывка целлулоида есть несколько моментов, не позволяющих припечатать его полностью как непролазную подотризадницу. В большинстве они сосредоточены вокруг Энн Мире, прекрасной находки для в остальном незначительной роли, и чья искупительная прелесть накладывается на мутную хмарь этого фильма, как внезапно вспыхнувшая радуга…»

Наконец Энн выдвинула 1924–1929 гг. без всякой надежды найти там тайный дневник похвал, какой-нибудь сентиментальный знак краткого счастья. Слева лежала кассета от их видеомагнитофона, справа — большой бурый конверт. Кассета была не надписана. Энн открыла конверт и увидела пачку страниц, вырванных из книги — или из книг. Извивающиеся красные линии на полях, подчеркивания, восклицательные знаки. Она полуузнала одну из страниц… какой-то роман Джека… а затем постепенно определила их общий источник. Она листала их, замечая, что почти каждая содержит те или иные упоминания секса.

Было три часа утра, когда она спустилась с кассетой вниз. Осторожный обыск письменного стола Грэма ничего не дал; на его книжных полках обнаружились только пять растерзанных романов Джека. С дурным предчувствием она вставила кассету в видеомагнитофон и перемотала ее к началу. Появилась реклама нового сорта шоколадного печенья: лакей в шотландской юбке приблизился к королеве Виктории с пачкой печенья на серебряном подносе. Она развернула пачку, надкусила печенье, и ее пухлое скорбное лицо расплылось в улыбке. «Мы не удивлены», — сообщила она, и шеренга придворных в шотландских юбках восемь секунд отбивала чечетку с песней, превозносящей печенье.

Энн прежде этой рекламы не видела. Однако теперь ей предстояло увидеть ее снова. Кассета содержала восемь записей этой рекламы. При третьем просмотре Энн смутно ощутила нечто знакомое. При пятом за обвислыми усами и под обвисшим над глазами шотландским беретом она его узнала. Дик Делвин. Каким образом Грэм сумел определить его? Даже когда она поняла, что это Делвин, ей лишь с трудом удалось его узнать в последних трех записях. И почему восемь повторений?

В эту ночь Энн так и не легла спать. Она снова просмотрела кассету в полной растерянности перед скрытностью и одержимостью, заключенных в ней. Затем вернулась к картотеке. Единственным, что она упустила — потому что поначалу просто приняла за подстилку, — были слои оторванных страниц «Ивнинг стандарт». Одни и те же страницы: объявления кинотеатров. На каждой были смазанные кружки красным фломастером. То и дело она обнаруживала, что никогда даже не слышала об обведенных фильмах; непостижимо, какое отношение могли они иметь к ней?

Энн снова пролистала страницы, вырванные из романов Джека, и тут уловила связь. Но если он думает, что все это ОБО МНЕ, значит, он сумасшедший, подумала она, но затем поправила себя. Грэм сумасшедшим не был. Грэм был удрученным, растревоженным, иногда пьяным, но сумасшедшим его назвать было нельзя. Так же, как и ревнивым. Это слово она бы к нему не приложила. Опять-таки он удручен, растревожен, не в силах совладать с ее прошлым, но он не ревнив. Когда Джек назвал его «мой маленький Отелло», она рассердилась: не просто потому, что это было снисходительное похлопывание по плечу, но и потому, что это ломало ее восприятие происходящего.

Под конец с некоторой неохотой она последовала совету Барбары и заглянула в гардероб Грэма: вся его одежда, казалось, была на месте, как и чемодан. Но иначе, конечно, и быть не могло. Конечно, он не сбежал.

В десять часов на следующее утро она обзвонила больницы и полицию. Ни там, ни там о нем никаких сведений не было. Полиция порекомендовала ей обзвонить его друзей. Они не спросили ее, пьет ли он, хотя и сказали: «У него не случались загулы, мэм?» Она позвонила на работу и сказала, что плохо себя чувствует. Затем, еще раз позвонив Джеку, она пошла к подземке.

Их машина стояла перед квартирой в Рептон-Гарденс; дверь открыл Грэм. Она инстинктивно прижалась к нему и обняла за пояс. Он погладил ее по плечу, затем втянул в прихожую и левой ногой захлопнул дверь. Он повел ее в гостиную. Ей пришлось идти боком, неуклюже, но это не имело значения. Когда он ее остановил, она все еще глядела на его шею, на его профиль, на нахмуренность. Он смотрел мимо нее, в другой конец комнаты. Она повернула голову и увидела Джека, лежавшего рядом с рояльным табуретом. Его свитер пестрел дырами и был вымазан по всему животу. Она увидела нож поперек его груди.

Прежде чем она успела толком рассмотреть, Грэм, чья рука теперь сжимала ее плечи очень крепко, повел ее на кухню. И пробормотал первые слова, которые произнес с того момента, когда вошел в квартиру:

— Все хорошо.

И они ее успокоили, хотя она и знала, что ей не следовало из-за них успокаиваться. Когда Грэм прислонил ее к раковине лицом к саду, а затем заложил ее руки ей за спину, она не воспротивилась; она позволила ему сделать это и продолжала стоять так, когда он отошел на несколько секунд. Вернувшись, он связал ее кисти, не очень туго, концом пластмассового бельевого шнура. И оставил стоять лицом к саду. От ее кистей протянулось двенадцать кремовых футов грязного шнура.

Да, все было хорошо, чувствовал Грэм. Если не считать того, что все было очень плохо, все было очень хорошо. Он любит Энн, тут не было никаких сомнений, и он надеялся, что она не обернется. Он с удивлением обнаружил полную пустоту у себя в голове, полное отсутствие мыслей. Главное, сказал он себе, чтобы ничего похожего на фильм: в этом заключалась бы самая жесточайшая ирония, и он подобного не потерпит. Никаких реплик под занавес, никакой мелодрамы. Он подошел к Джеку и взял нож с его груди. Внезапно, пока он выпрямлялся, у него возникла мысль: «Порою сигара — это только сигара, — пробормотал он внутри своей головы, — но порою и нет». Ну да собственно, настоящего выбора не бывает, подумалось ему. Ведь верно?

Он снова сел в такое знакомое кресло и с неторопливостью, с мужеством, удивившими его, глубоко вонзил нож в горло. Когда брызнула кровь, он невольно издал хрип, и Энн обернулась.

По его расчетам, она должна была броситься к телефону, повернуть аппарат ногой, руками, связанными за спиной, набрать 999 и ожидать, чтобы кто-то появился. Но Энн тут же бросилась бежать через комнату, волоча за собой шнур, мимо умирающего Грэма, мимо мертвого Джека, вокруг письменного стола, а затем опустила голову и что было сил боднула стекло. И закричала, как могла громче. Не слова. Это был длинный беспощадный перемежающийся вой. Никто не прибежал, хотя несколько человек услышали. Трое позвонили в полицию, а один — пожарным.