— Грэм, что-нибудь случилось или ты просто пьян?

Он отвел глаза и ответил не сразу. Иногда, подумалось ему, вся жизнь состоит из жен, задающих тебе агрессивные вопросы. Пятнадцать лет этого с Барбарой. Когда он познакомился с Энн, то решил, что с этим покончено. А теперь, очевидно, все началось по второму кругу. Почему нельзя оставить его в покое?

— Пьян — да, — сказал он наконец. — ПРОСТО пьян — нет.

— В чем дело?

— А! Дело — смотреть, как жена целует друга. Дело, дело. Смотреть, как лучший друг поглаживает… задницу жены. Дело, дело.

Значит, вот что. Где же он тогда стоял? Но в любом случае какого черта? Почему она не может позволить Джеку Лаптону поцеловать ее на вечеринке? С большим трудом она сохранила свой тон медицинской сестры.

— Грэм, я поцеловала Джека, потому что была рада его видеть, и он прилагает все усилия, чтобы вечеринка удалась, чего о тебе в эту минуту я никак сказать не могу. Он обнял меня, потому что… потому что он — Джек. Я оставила его с Динной и Джоанн, и он резвится вовсю.

— А! Извини. Извини. Моя вина. Недостаточно помогал с вечеринкой. Джек помогает. Джек за помощь получает право поглаживать задницу жены. Надо быть более исполнительным. Добрый старина Джек, милый старина Джек. Дело? — Вопрос он задал бутылке «Хейга». — Ни в чем дело. Дело разделалось. Жена целует помощника. Дело разделалось. И больше ничего.

Энн не была уверена, что сумеет сдержаться. Она подобрала бутылку и пошла к дому, выливая виски на траву. Закрыла боковую дверь и заперла ее. И вновь появилась в гостиной с бутылкой вина в каждой руке для объяснения своего отсутствия. То тут, то там она упоминала, что Грэм перебрал и отсыпается наверху. Новость расползлась постепенно, и с приглушенными улыбками гости начали расходиться. Джек, запоздало попытавшись разъединить Динну и Джоанн, удалился с ними обеими.

Оставалось всего три гостя, когда Грэм атаковал стеклянную дверь садовыми вилами. Зубья только скользнули по стеклу, а потому он повернул их и разбил стекло рукояткой. Затем методично посшибал оставшиеся осколки, пока не образовалось отверстие, достаточно широкое, чтобы он мог пролезть в него, пригнувшись. Он метнул вилы на газон, точно копье, они воткнулись в дерн, закачались и упали, — затем, толкая перед собой занавеску, он забрался в свой дом. Выпутываясь из складок и мигая от яркого света, он увидел перед собой свою жену, своего коллегу Бейли и молодую парочку, как будто незнакомую. Муж уже заносил бутылку в ожидании свихнувшегося взломщика. Бутылка была полной.

— Поосторожнее. Два двадцать пять это пойло. Возьмите белое, если уж вам приспичило. — Затем он неуверенной походкой направился к креслу и сел. Ему пришло в голову, что, пожалуй, следует объяснить свое поведение. — А! — сказал он. — Был заперт снаружи. Извините. Извините. Ключа при себе не оказалось.

Энн выпроводила гостей в парадную дверь. Переутомление. Захлопотался с вечеринкой. Перепил. Дочь нездорова (это она сочинила). На тротуаре Бейли обернулся, посмотрел на нее очень внимательно и произнес, будто епископ, свое благословение:

— Не смешивай — и никаких тревог.

— Очень мудрая мысль, мистер Бейли. Я буду вас цитировать.

Она вернулась в дом, взяла скотч, газеты и наложила на стеклянную дверь заплату. Затем налила себе виски, побольше. Она села в кресло напротив Грэма и сделала большой глоток. Он выглядел тихим и почти трезвым. Может быть, врываясь в окно, он немножко притворялся, чуть облегчал ей положение, делая вид, будто пьян сильнее, чем на самом деле. Если так, странная заботливость.

До чего нежданны причины и следствия в нашей жизни, подумала она. Джек шлепает меня по ягодицам, и Грэм мечет садовые вилы в стеклянную дверь. На что это могло быть логичным ответом? Или более глубокая связь: много лет назад я нормально и хорошо проводила время, получая радость, и поэтому мой нормально приятный муж, с которым я тогда и знакома не была, свихивается с ума. Она пыталась помнить, что Грэм был хорошим. Все ее друзья были с этим согласны, особенно ее подруги. Он был кротким, он был умным; он не кукарекал, не бахвалился, не командовал в отличие от многих и многих представителей его пола. Вот что говорили ее друзья, и Энн счастливо с ними соглашалась. До этих пор. Постепенно Грэм перестал казаться таким уж непохожим на других мужчин, как вначале. Она больше не чувствовала, что интересует его. Он превратился в мужчину, такого же, как другие мужчины, с любовью упивался собственными эмоциями и пренебрегал эмоциями партнерши. Он вернулся к исходному типу.

И как беспощадно он умудрился занять центр сцены. Она знала тиранию слабых — одно из первых ее открытий в отношениях между людьми. Кроме того, она — постепенно — открыла тиранию хороших: как добродетельные выжимают лояльность порочных. А теперь Грэм учил ее еще одной: тирании пассивных. Именно это он теперь пускал в ход, и с нее хватит!

— Грэм, — сказала она, в первый раз заговорив с ним с той минуты, когда он вошел в окно, — ты когда-нибудь бывал в борделе?

Он поглядел на нее. О чем это она? Ну конечно, он ни разу ни в каком борделе не бывал. Даже самое слово имело затхлый запах. Он не слышал его уж не помни; сколько лет. Оно вернуло его к дням студенчества, когда он и его приятели — все до единого девственники — имели обыкновение весело прощаться друг с другом на людях: «Увидимся в борделе!» На что ты кричал в ответ: «У Мейзи или у Дейзи?»

— Конечно, нет.

— Ну а знаешь, что проделывали в борделях? Я где-то читала.

Энн отхлебнула еще виски и, продолжая это вступление, ощутила проблеск чего-то, похожего на садизм. Грэм ничего не сказал, сдвинул очки вбок и ждал.

— Ну, так в борделях они… я спросила тебя только на случай, если они все еще это делают, и ты, возможно, знал… Ну, так они для молоденьких девушек изготовляли мешочек с кровью. С куриной кровью, по-моему, хотя, вероятно, особого значения это не имело. Важнее то, что мешочек изготовлялся из очень тонкого материала. Теперь, возможно, они используют полиэтилен. Да нет, вряд ли. Ведь полиэтилен очень прочен, верно?

Грэм продолжал ждать. Голова у него совсем прояснилась, хотя плечо болело.

— И девочка засовывала его в себя, а другие женщины — по-моему, обычным свечным воском — запечатывали ее. А потом продавали как девственницу. А если она выглядела не такой уж юной, они говорили, что она воспитывалась в монастыре и только теперь его покинула — иногда для пущего эффекта ее одевали монахиней. И клиент пробивал воск — полагаю, в дорогих борделях пользовались именно пчелиным воском, — и девушка вскрикивала и судорожно вскидывалась, и сжимала бедра, и разрывала мешочек, и немножко рыдала, и бормотала всякую чушь, лишь бы мужчина ощутил себя могучим, ощутил себя покорителем, но главное — ПЕРВЫМ. И тогда он оставлял особенно крупную сумму сверх договоренной за то, что запечатлел свой особый знак, ради чего и копил, и вот получил, и девушка не впала в излишнюю истерику.

Грэм чувствовал, что каким-то образом заслужил то, что последует дальше, чем бы оно ни оказалось.