Если бы её спросили, хочет ли она вернуться назад, то скорее всего она бы отказалась. Она была чужой здесь, но и в России её никто не ждал, вышло так, что она была чужой по жизни — для всех и для всего. Тогда какая разница, где жить?

Вот если бы можно было всё начать заново, тогда бы она построила свою жизнь иначе, а так — ничего уже не имело смысла.

— Что-то я сегодня в меланхолии, — вслух сказала она и, оторвавшись от созерцания вида за окном, отправилась на кухню варить кофе.

Правда, киснуть было некогда, дел на сегодняшний день она запланировала предостаточно, а у окна постоять ещё время найдётся. Приведя себя в порядок, хорошенько накрасившись и надев свои любимые линзы цвета морской волны, она расчесала золотую шевелюру и, накинув лёгкое платье, вышла на улицу.

Честно сказать, шевелюра была не такая уж и золотая, седых прядей на висках с каждым годом становилось всё больше. Хорошо, что на золоте седину было почти не видать, да и краска светлого тона расставляла всё по своим местам. Конечно, сорок два — это ещё не старость, но уже и не молодость.

Окунувшись в шум городских улиц, Ирина зашагала скорее, подстраиваясь под общий ритм города. Здесь все куда-то спешили, словно догоняя друг друга, но, поравнявшись, стремительно разбегались снова, даже не взглянув по сторонам. Нескончаемой гусеницей тянулся сплошной поток автомашин, скручиваемый и раскручиваемый тугими петлями проспектов и бульваров.

Над подстриженными полянами городских парков взмывали высоко ввысь яркие пятна воздушных шаров, в кристально чистых стёклах витрин отражались намытые до блеска тротуары, запах цветов и весны плыл над городом, оседая сладкой пыльцой на скамейках скверов. Ирины каблучки стучали в такт её сердцу, которое билось сегодня как-то по-особенному легко и свободно.

Народу в магазине было много, все спешили по своим делам, как водится, не обращая внимания на окружающих. Этот огромный супермаркет был хорош тем, что купить здесь можно было сразу всё, что ты запланировал заранее. Никуда больше ходить было не нужно, всего, от шпильки до живой рыбы, здесь было в огромном изобилии.

Сначала Ира пробежалась по женским отделам. Наступало лето, и её скромный гардеробчик нуждался в некоторой встряске. Потом она посетила бакалею и кулинарию, а затем, остановившись на время у отдела игрушек, отправилась на второй этаж. В самом деле, её подарки никому не нужны. Никита давно вырос, женился, у них родился сын, между прочим, её родной внук, но бабушке видеть его не дозволялось. Что ж, значит, лицом не вышла, чтобы в калашный ряд идти. Обидно, досадно, но ладно.

Сердиться на Никиту она не имела никакого права. Два года назад, выйдя из заключения, она решилась отомстить Вороновскому, но попытка потерпела полный крах. Одна, без денег, с чужими документами, она оказалась в чужой стране, ни языка, ни обычаев которой она не знала абсолютно. Если бы не Никита, неизвестно, на какой помойке она бы сейчас была. Ведь это он после её единственного звонка из тунисской гостиницы перевёл с карточки деньги в другую страну и выписал мать к себе в Канаду; это он принял её здесь, почти босую, чуть ли не в одном купальном халате, без гроша в кармане. Он дал ей кров, еду, вытащил из беды, поступив так, как поступил бы на его месте любящий и уважительный ребёнок.

Но после этих событий их отношения, вопреки здравому смыслу, не изменились ни на йоту. Никита выполнил долг сына по отношению к матери, но, очистив таким образом совесть, видеть её так и не пожелал. Оказав помощь, он не стал относиться к ней как-то иначе, они остались чужими.

Никита помог матери в сложной ситуации, но сделал он это скорее для себя, чем для неё, потому что, несмотря на годы и расстояния, так и не смог простить чувства боли и стыда, испытываемые им каждый раз при мысли о ней. Когда-то в детстве он гордился ей, любил её и уважал, но она сломала это отношение своими собственными руками, перечеркнув его жизнь так же, как и свою.

Сидя на втором этаже в кафетерии, Ира потягивала вкусный свежесваренный кофе из нежной фарфоровой чашечки и с удовольствием жевала ароматное земляничное пирожное. Ничего не скажешь, пирожные здесь вкусные, только уж очень маленькие.

— Мадам желает ещё? — услужливый мальчик в синей униформе слегка наклонился за её стулом, заглядывая на посетительницу сбоку и несколько из-за её плеча.

— Мадам желает просто посидеть и отдохнуть, — ответила Ирина, вытягивая гудящие в узких туфельках ноги, но тут же пожалела об этом.

Чёрт бы их побрал, этих правильных канадцев! У них не принято просто сидеть, у них вообще не принято проводить время просто так. Если человек сидит в забегаловке, значит, он ест, потому что проголодался, иначе это аномалия. Если он наелся, то немедленно уходит, потому что пора заниматься делами. Просто сидеть можно на пикнике в парке вместе с семьёй в свой законный уик-энд. Интересно, как объяснить этому мальчику, что она ещё немного хочет посидеть в кафе, но брать еды она больше не станет?

— Мадам не голодна, она просто устала и от этого неважно себя чувствует, — ответила Ира.

— Для мадам требуется врач? Одну секундочку! — произнёс тот и уже повернулся, чтобы бежать к телефону, когда Ира его остановила, бесцеремонно ухватив за край фартука.

— Мне не нужен врач, — обречённо сообщила она, засовывая ноющие ступни обратно в туфли. — Я уже поправилась.

Подумав, что посетительница так шутит, мальчик напряжённо улыбнулся и помог ей встать, отодвинув подальше стул от столика.

— Всего доброго, мадам, заходите к нам ещё, — привычно проговорил он.

— Непременно, — ответила она, а себе под нос потихонечку пробурчала: — У нас в Москве, если ты взял что-то в буфете, сиди хоть до посинения, всем до фонаря, что ты там делаешь и кого ждёшь, а здесь: «Мадам больна?» Сам ты болен, жертва демократии! Ладно, почти три, — подытожила она, взглянув на большие настенные часы, — пора к дому.

От долгой ходьбы ноги гудели неимоверно, хотелось снять шпильки и, взяв их в руку, шагать босиком по полу, ощущая подошвами стоп холодное прикосновение мраморного пола. Это надо было догадаться надеть такие неудобные туфли в магазин и бродить в них три часа кряду.

Чтобы не спускаться лишний раз по лестнице, отсчитывая каблучками ступеньки пролётов, Ирина подошла к лифту и решительно нажала кнопку вызова. Ждать пришлось недолго: уже через минуту сверкающая стеклянная кабина радушно распахнула двери, приглашая войти вовнутрь. Пролёт этажа был высоким, а лифт — не скоростным, так что спуск предстоял достаточно длительным, но это было всё-таки лучше, чем натирать мозоли, переставляя уставшие ноги по ступеням.

Кабина мягко тронулась, едва ощутимо качнув поверхностью пола, и Ира окинула привычным взглядом высокие зелёные пальмы в кадках и позолоту резных перил. Внизу ждал народ, толпясь у входных дверей лифта, а Ира спускалась в гордом одиночестве, держа в каждой руке по объёмному увесистому пакету, доверху набитому покупками.

Лифт неспешно скользил вниз, и вот уже его пол поравнялся с макушками ожидающих его прибытия. Сквозь прозрачные двери лифта ещё не было видно лиц стоящих, но Иркино сердце почему-то пропустило один за другим несколько ударов, а потом забилось часто-часто, словно в предчувствии чего-то необыкновенного. Она опустила глаза вниз и окаменела. На площадке, перед самыми дверями, стоял Вороновский и потрясённо смотрел на неё во все глаза.