– Та ни, – сказал Стах. – Какая организация? Так, шкодили по мелочам, когда удобный случай подворачивался. Да и пионеров у нас нет никого. Мы четверо в третий класс перешли, где в пионеры принимали, аккурат перед самой войной, а остальные были и вовсе малышня, так читать-писать и не выучились…

– Ну, все равно, – сказал Минаев, явно настроившийся по милой следовательской привычке втянуть пацана в пустую болтовню, прежде чем перейти к серьезному разговору. – Будет что батьке рассказать, когда вернется. Ведь веришь, что вернется?

– Верю. – Глаза Стаха упрямо сверкнули из-под отросшей, кое-как подкромсанной челки. – И мамка верит. Вернулся ж Алесь Гнатюк, а они с батькой в один день в армию уходили. Батька у меня везучий…

Может и вернуться, подумал я. Письма, даже если жив и воюет, посылать, понятно, на оккупированную территорию не мог. Вообще вариантов тут много: мог и сгинуть в шальном бардаке первых месяцев войны, мог выйти из окружения и воюет сейчас где-нибудь. И для окружения есть вариант – или пошел в партизаны, или подался в примаки к одинокой молодушке вроде Катри. Кого-то из таких немцы забрали, но многие ухитрились просидеть за печкой до прихода наших, иные бороды лопатой отрастили, чтобы перед немцами пожилыми казаться. Только полевые военкоматы их гребли под метелку, и правильно: мы воевали, а они, такую же присягу дававшие, за бабьей юбкой хоронились.

Даже если и попал в плен, и тут есть три варианта: либо сгинул там, либо жив‑прозябает, либо бежал и к партизанам прибился – иные, нам замполит говорил, аж во Франции и в Италии, или еще где за границей…

– Вот и молодец, что веришь, – сказал Минаев, притоптав окурок. – Ну а теперь давай о делах. Поговорим про сержанта. Вы его нашли у реки, вы к старшему лейтенанту тут же прибежали – опять-таки молодцы…

– Хороший был дядька, жалко, – сказал Стах с непритворным сожалением. – Веселый, табачку давал, разрешал даже ваш танк потрогать и на него залезть ненадолго…

– Только вот такое дело, Стах… – сказал Минаев (и я понял по его вроде бы безразличному тону и простецкому лицу, что начинается допрос с подковырочками). – Кое в чем, что ты рассказал, концы с концами никак не сходятся, уж извини…

– Это где же? – Я видел, что мальчишка мгновенно насторожился.

Минаев продолжал ровным голосом, в котором не было ни угрозы, ни нажима:

– А вот хотя бы… В самом начале, когда вы за ними подсматривать пошли. Кстати, нехорошо чуточку поступили, а?

– А кто его знает, – сказал Стах, насупясь. – Так уж исстари заведено, не нами придумано. В старые времена было еще почище. Не только мальчишки – очень даже взрослые парни ходили за девками подглядывать, когда те купались. Я сам слышал, как дед Касьян рассказывал. В старые ж времена девки купались… совершенно безо всего, как… – Он осекся, замолчал.

У меня отчего-то осталось стойкое впечатление, что он чуть не ляпнул «как Алеся», но вовремя опомнился и прикусил язык. Интересно… Сами набрались храбрости, сорванцы, за голой Алесей подглядывать («А вот слабо!» «Кому слабо?!») или слышали от кого-то? Как бы там ни было, но пацан явно насторожился…

– Да ладно, об этом не будем больше, – сказал Минаев едва ли не благодушно. – Я сам городской, но в деревнях пожил, знаю, что многое исстари заведено… Я о другом поговорить хочу. Почему это вы вдруг опрометью в деревню бежать кинулись? Старшему лейтенанту ты сказал, что ни с того ни с сего беспричинный страх напал, так?

– Ну, так…

– А откуда же ему, беспричинному страху, было взяться? – уже с ноткой вкрадчивости спросил Минаев. – До деревни рукой подать, места эти вы наверняка сто раз облазили, и было еще не темно. И зверей тут нет, и нечистой силы вроде не водится. Сам я в нечистую силу как-то не очень верю… Или ты веришь?

– Да не так чтобы… – пробурчал Стах.

– Вот видишь… Так с чего было взяться беспричинному страху?

– Что-то такое было, совсем другое, была причина… Что ж ты молчишь? – спросил он уже с явной укоризной и продолжил чуть ли не задушевно: – Стах, ты ж свой мужик, правильный, немцам шкодил как мог, а своему, советскому офицеру правду рассказать не хочешь? Не по-мужски как-то получается, с какой стороны ни глянь… Очень мне нужна эта правда, Стах, дяденька Рыгор молчит, но сдается мне, он в тебе потихонечку разочаровывается. А ведь такие хорошие отношения у вас поначалу сложились, и на танке покатать тебя хотели, и из автомата дать пострелять, за своего считали…

Стах поднял на меня глаза:

– А если расскажу, все по-прежнему будет? И насчет танка, и насчет автомата?

– Будь уверен, – кивнул я, не дожидаясь реплики следователя (впрочем, он и не вмешивался). – Давай опять жить дружно, а? Батька твой, я уверен, такое запирательство никак не одобрил бы… Не немцы ж тебя помочь просят, а свои…

– Да, была причина… – вздохнул Стах. – Только рассказывать было как-то и стыдно… Заметил нас дядя Рыгор. Немного не доходя до того места, где его потом нашли. Как ни хоронились, а заметил. Кулаком погрозил и крикнул, что он нас распрекрасно узнал. И если сей же минут – это он так сказал – пятки салом не смажем, он нас потом в деревне обязательно поймает и уши надерет так, что они у нас будут как красный свет у свелафота… слово какое-то непонятное.

– Как у светофора? – подсказал я. Ну конечно, где ему было это слово знать, если он дальше райцентра в жизни не выезжал, а в райцентре их отродясь не водилось…

– Во‑во! – обрадованно подхватил Стах. – Это самое слово. Хоть оно и непонятное, а ничего непонятного в том, что надерет уши. Уж такое-то частенько случалось: поймает парень в деревне хлопцев, что за ним с девушкой подглядывали, и надерет уши так, что неделю они как два лопуха торчат. И родителям не пожалуешься – еще добавят… С нами такого прежде не случалось, но видели мы до войны тех, кому от парней за подглядки доставалось. Ну и припустили в деревню, что твои румаки[13]. А потом стыдно показалось правдочку рассказывать, вот я и придумал про страх без причины…

– Ну вот и молодец, что правду рассказал, – самым дружеским тоном сказал ему Минаев. – Может, и про то утро правду расскажешь, коли уж пошел разговор по душам? Что-то плохо мне верится, что тебя к тому месту какая-то неведомая сила потянула, «как на вожжах». Не верю я и во всякие неведомые силы, знаешь ли… Не бывает их, давно живу, но ни разу не встречал… Может, и тут есть вовсе даже ведомая причина? Коли уж у нас пошел мужской разговор…

На сей раз Стах молчал гораздо дольше, понурив голову и угрюмо колупая босой ногой траву под ногами. И вдруг, словно решившись на что-то, резко вскинул нечесаную голову:

– А ругаться не будете?

– Кто ж за правду ругает, чудило? – мягко сказал Минаев. – За правду, наоборот, хвалят…

– Не за всякую, – понурился Стах.

Не по годам рассудителен был парнишка. Оно и понятно: год за три… Двенадцать ему исключительно по арифметическому счету годов, который частенько в расчет не берется…