Вернулось странное беспокойство. Это было то же самое ощущение тревоги, которое он испытал, когда заглядывал утром в водосток посреди улицы, и вспомнил, как в шесть лет увидел, чтo там внизу качаются белые футбольные мячи. И это ощущение тревоги, спасибо дяде с его прогулкой в пещеру за домом, только усилилось.

— Давай же, хватит с меня темных подземелий, — нарочито весело пробормотал он себе под нос, но, по правде говоря, ему не нравилось в подвале. Слишком легко что-то или кто-то могло выскочить из темноты и забежать в лифт.

Но что, скажи на милость, тут может быть, раздраженно спросил он свое разыгравшееся дурацкое воображение. Это же подвал гостиницы, а не замка Франкенштейн. Там у стены — пустые ящики, бочки из-под пива, сломанная мебель, а не саблезубые монстры или жадные до кишок вурдалаки. Передернув плечами, он попытался стряхнуть холодный страх, забравшийся к нему на спину; и все равно принялся раз за разом вдавливать кнопку лифта.

— Давай же. Пора отвезти папочку домой, малыш.

Наконец двери закрылись.

Облегчение, какое он испытал, было абсурдно огромным. Секунду спустя лифт с лязгом начал подниматься назад на пятый этаж.

Вот вам. Не достали меня на сей раз, ублюдки.

Он улыбнулся про себя. И попытался позабыть о дрожи, пробежавшей у него по хребту.

В кузове ныли придурки: им хотелось в Йорк, им хотелось своей доли денег, им хотелось надраться, им хотелось потрахаться... того-сего, того-сего... одна и та же ерунда.

Джек Блэк отключился. Теперь, когда они открывали рты, он не слышал голосов, но тем не менее улавливал гул недовольства в их головах. Всю свою жизнь он слышал не только то, что люди говорят вслух, но и то, что они произносят про себя.

И все это была херня.

Человечество. Он ненавидел его от начала до конца.

Так же как человечество ненавидело его. Он ждал, что завтра будет похоже на вчера. А следующий год станет таким же, как предыдущий. Он не ждал, что его жизнь станет лучше или хуже. Когда-то, когда он осознал, что он единственный, кто слышит голоса в чужих головах — называется «чтение мыслей», он задумался, нельзя ли это будет как-нибудь использовать, но психиатры, посещавшие приюты, ему не верили. А когда он запугивал детишек до побега из детдома, его просто выпирали в другой детдом или сбагривали в муниципальный приют. Теперь он держал варежку на замке.

Дорога бежала из-под колес через покрытые вереском холмы. Штормовые облака запачкали небо черным, пурпурным и зеленым, будто кто-то устроил хорошую взбучку самому Всевышнему.

Когда фургон начал взбираться на бугор, Джек Блэк переключил передачу.

Вывеска гласила: ЛЕППИНГТОН — 6 МИЛЬ.

Он прибавил скорость. Как будто город звал его.

— Ты ничего не слышала?

— Это, наверное, пара из номера 101, они были в таком запале, что начали разоблачаться едва ли не у стойки.

— Нет, вроде крик.

— Тогда это и впрямь парочка из 101-го.

— Ты что, ничего не воспринимаешь всерьез, Электра?

— А что здесь можно воспринять всерьез, милая?

— Жизнь?

— Жизнь — дешевка.

— Ты самая циничная личность, какую я когда-либо встречала.

— Циничная?

— Да.

— Нет, дорогуша. Я просто реалистка.

— Реалистка, как же.

— Когда доживешь до моих лет, дорогуша.

— Как, до всех тридцати пяти, Электра?

— Когда доживешь до преклонных тридцати пяти, Бернис, ты поймешь, что ты всего лишь незначительная шестеренка в этой вселенной. Нет, даже не шестеренка. Шестеренка — это зубчатое колесико, которое приводит в движение другое зубчатое колесико, а это предполагает, что ты — жизненно важная деталь в этом огромном и пустом, присыпанном звездами космосе. Нет, мы даже не шестеренки. Мы частички пыли, который несет ветер. Мы частички ила, скапливающегося в ложе реки. Ты знаешь, что вся вселенная возникла в результате простой флуктуации, отклонения от нормы? Спроси любого астрофизика. Мы — выброс сигнала по экрану, пузырек воздуха, случайный эпизод. Мы...

— Ну как? Не слишком туго?

— Да.

— Подожди, я ослаблю.

— Нет, я их лучше чувствую, когда они так затянуты. Ну вот, Бернис, что скажешь?

Стоя посреди кухни, Электра приподняла подол юбки, чтобы покрасоваться новыми сапогами со шнуровкой от пятки почти до колена.

— Ну как можно не любить черную кожу? — Электра внезапно озорно улыбнулась. — Есть в ней что-то извращенное, а? — Она нетерпеливо вздохнула. — Бернис, я спросила: это разврат? Что ты думаешь?

— М-м... извини, пожалуйста. Мне показалось, я снова слышала.

— Что, дорогая?

— Как будто кто-то плачет на заднем дворе.

Электра выглянула в окно на задний двор:

— Совершенно пусто.

— Я уверена, что слышала плач. Знаешь, такой высокий крик, будто от боли?

— Мальчишки, — равнодушно отозвалась Электра, доливая в бокалы вино.

— Ох, Электра, я же сказала, что больше бокала не выпью.

— Дай себе немного воли, милочка, потому что завтра мы умрем.

— Я ни на что не годна буду, кроме постели.

Электра распутно подмигнула.

— Только не начинай опять, пожалуйста.

— Ты разве не находишь его привлекательным?

— Кого?

— Ну как. же, старика, собирающего пустые бутылки. Ну и что, что у него чирей на лбу и вата в ушах, но я слышала, он дает что локомотив.

— Электра!

— Нет, глупышка. Я говорю о докторе Дэвиде Леппингтоне, конечно.

— Пурпурный лучше белого, — отозвалась Бернис, вертя в руках два шелковых шарфа.

— Я сохранила чек, на следующей неделе поменяю. Так вот, не уходи от темы. Итак, добрый доктор. Заинтересована?

День субботы превратился в субботний вечер, а они все болтали на кухне гостиницы. За последний месяц это превратилось в традицию. В субботу перед обедом Бернис угощала Электру бутылкой вина, и они показывали друг другу купленные утром наряды или просто чесали языки. Поначалу Бернис смущали поддразнивания Электры. Теперь же она понимала, что все это шутки ради. Они прекрасно ладили и наслаждались обществом друг друга.

Откинув назад иссиня-черные волосы, Электра примеряла серьги, купленные на ярмарке на главной улице Уитби.

Бернис склонила голову набок, прислушиваясь. Она была уверена, что слышала слабый крик, доносящийся от реки, которая текла за высокой кирпичной стеной заднего двора. Возможно, это и дети, подумалось ей. Или даже птица. И все же звук был странно мучительным. Как будто кто-то испытывал невероятную боль.