— И она связывала это с шумом в подвале?

— Да. Для нее этот шум был самой смертью. Смертью во плоти. Будто сама Старуха шла за ней. Самая что ни на есть невротическая фантазия, что скажете, доктор?

— Она ни с кем своими страхами не делилась?

— Только со своим дневником. Он сейчас у меня, в моем сундуке с сокровищами наверху. Она была поэтической натурой, моя матушка. — Электра пососала чайную ложечку, прежде чем положить ее на серебряный поднос. — Но несколько дней спустя ее нашли мертвой в подвале. И никаких следов на теле. И в руках она держала щетку, причем так, будто размахивала ею как дубинкой. Мертвая, в маленькой лужице остывшей мочи. Что ни говори, жалкий конец, да?

— Знаешь, — мягко проговорил Дэвид, — больше всего это похоже на не пережитое до конца горе. Мне очень жаль, если тебе покажется, что я говорю как врач, но я думаю, что ты слишком долго держала это все в себе.

Электра пожала плечами.

— Я никогда не плакала по ней, это верно. Но я не из тех, кто плачет. — Она внезапно улыбнулась. — А теперь допивай кофе. Он стынет.

Дэвид подумал, что самое время сменить тему разговора, но, прежде чем он успел открыть рот, она резко подняла на него глаза и вполне прозаично произнесла:

— Этот шум в подвале, — в ее глазах внезапно заклубился ужас, — стук, что тревожил мою мать. Я тоже начала его слышать.

Суббота, три тридцать пополудни. Перед ними тянулась дорога через горы. Над ними бежали облака, будто темные фантомы, выступившие в поход из самого ада. Джек Блэк неторопливо вел фургон. Тихо-спокойно. Ничем не привлекая внимания.

Его придурки пристроились в кузове среди мебели и электроприборов, которые они вынесли из дома. Через час они прибудут в Йорк, там сбросят все перекупщику в обмен на приятно пухлую пачку наличных. После этого придурки отправятся на вселенскую пьянку. Джек Блэк скормит свою долю банкомату и, возможно, проведет уик-энд, колеся по улицам города.

Потом, будто с бескрайнего сияюще-голубого неба, на него обрушилось озарение.

Он движется не в ту сторону.

Он остановил фургон на обочине дороги.

— В чем дело? Почему мы остановились? — спросил один из придурков.

— Я возвращаюсь назад, — объявил он, понизив голос.

— Назад? Нам же нужно отвезти все в Йорк.

Он покачал головой:

— Я возвращаюсь в Леппингтон.

— В Леппинггон? Но, господи боже, почему?

Почему? Он сам не знал почему. Знал только, что у него есть эта нужда — жгучая потребность вернуться. Там оставалось незаконченное дело. И опять же он не знал какое, но оно зияло перед ним, как огромная открытая рана.

Суббота, три сорок пополудни.

Диана Моббери думает: Я мертва.

Мертвой она не была. Но, возможно, лучше бы ей умереть.

Ей не понравится то, что сейчас произойдет.

Мгновение назад она открыла глаза. Она думала, что просыпается в постели, что ей приснилось, что она встретила красавца-блондина на берегу реки.

Реальность обрушилась ударом тяжелого молота — такая же холодная и непреложная, как потерявший управление грузовик.

Господи, о Господи. Помоги мне.

Одежда с ее тела сорвана. И вот, голая, она стоит лицом к железной решетке. У ее ног свивается в водоворот вода. Диана огляделась по сторонам, в глазах на мгновение зарябило, потом она окончательно пришла в себя.

За спиной течет река. Над головой изгибаются ивы. Она сообразила, что перед ней, очевидно, кульверт, по которому сточные воды проходят подо всем городом, прежде чем извергнуться через гигантский водосток в реку Леппинг. Сам водосток за прутьями решетки терялся во тьме.

Но почему я тут стою? Почему я голая?

Поежившись, она попыталась отодвинуться назад. Подальше от решетки.

Она не может, с безмолвным удивлением сообразила она. Она не может сдвинуться ни на сантиметр. Несколько секунд понадобилось на то, чтобы затуманенный мозг осознал, что происходит. Только тут она наконец поняла, что не может пошевелиться потому, что кто-то прижимает ее лицом вперед к прутьям решетки и в ее голые живот, грудь, бедра вдавливается холодный металл.

Ее стало мутить. Хотелось подальше убраться отсюда. Из-за решетки тянуло неприятным животным запахом. О, почему он держит меня? Он навалился на меня и своим телом прижимает меня к железным прутьям. Меня сейчас стошнит, мне холодно.

И страшно. Невероятно страшно.

— Отпусти меня, — взмолилась Диана. — Пожалуйста... я... я сделаю что угодно.

Без тени сомнения она знала, что ее держит у решетки тот самый блондин.

Но почему?

Потом она почувствовала, как во тьме перед ней что-то шевельнулось.

— Кто там? — услышала она собственный изумленный голос.

Никакого ответа.

Зато теперь во тьме туннеля чувствовалось какое-то мельтешение. Проблеск белого — синевато-белого, как изголодавшаяся по крови кожа. Движения убыстрились.

Внезапно она скорее почувствовала, чем увидела, как из тьмы, направляясь к решетке, вырастают фигуры. Услышала, как в мелком потоке с всплеском шлепают ноги.

Диана Моббери закрыла глаза.

Она знала, что с ней сейчас что-то случится. Что-то отвратительное, что-то ужасное. Знала это с абсолютной уверенностью. Но нет... о нет, смотреть она не могла.

Вода плеснула на ее обнаженное тело. Она отпрянула.

Закрой глаза — держи их закрытыми!

Слова криком отдались у нее в голове. Не открывай глаза! Тебе не захочется видеть, что...

А-а!

Она поперхнулась от боли, расходившейся по груди от сосков.

Ее зубы щелкнули, когда она сжала челюсти.

Чья-то рука зажала ей рот. Теперь она не могла даже кричать. Но как же ей хотелось кричать. Ей хотелось выкричать свои агонию и страх.

Она попыталась оттолкнуться от железной решетки. Мучительная боль стала еще более острой.

Наконец глаза ее распахнулись. То, что она увидела, было... невозможно.

Кровь. Полно крови, струи крови били потоком, покрывали ее голые руки.

Но остальное ее расколотый мозг просто отказывался понимать.

Две трубки — совершенно белые и будто из мягкой плоти — выросли у нее из грудной клетки. Трубки уходили прямо сквозь прутья решетки туда, где подпрыгивало и подрагивало что-то белое, как кость.