— Скажи, Паша... Мы с тобой друзья?

— По гроб жизни!

— Я могу на тебя надеяться?

— Могила! — Пафнутьев прижал руки к груди.

— Какие-то уж больно зловещие у тебя заверения... Гроб, могила...

— Хорошо, скажу иначе... Я буду молчать, как асфальт.

— От тебя не требуется такого уж сурового молчания... Послушай, Паша... Запомни — ты не следователь Ты начальник следственного отдела. И с прежними замашками... Надо кончать, Паша. Твоя должность сейчас, может быть, не столько следственная, сколько... Ну, скажем, политическая. Дипломатическая Посмотри, что делается за нашими окнами...

— А что там? — Пафнутьев приподнялся со стула и принялся что-то высматривать за окном.

— Перестань прикидываться дураком. Ты не дурак. В этом я убедился. Хотя раньше был другого мнения... Заблуждался. Виноват. За окном происходят события, в которых мы с тобой обязаны участвовать по долгу службы и по долгу.., товарищества.

— Товарищей отменили. Нынче все господа. Значит, и законы взаимоотношений тоже стали господскими. Чего желают господа?

— Заткнись, Паша. Заткнись и слушай. За окном идут митинги, шествия, путчи, перевороты. За окном бурлит страна. Приходят и уходят политики, дельцы, проходимцы. Нам с тобой надо вертеться, чтобы не оказаться за воротами. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Пафнутьев, как большая умная собака, склонил голову к одному плечу, потом в раздумье склонил ее к другому, и, наконец, в полном недоумении посмотрел на Анцыферова.

— Знаешь, Леонард, все слова, которые ты произносишь, мне понятны и доступны... А вот общий смысл ускользает, не проникает в меня.

— Врешь. Все в тебя проникает и ничего от тебя не ускользает. Так вот, один хороший человек, — Анцыферов показал взглядом на потолок, — просил напомнить, что за тобой должок.

— Большой?

— А долги хороши тем, — продолжал Анцыферов, не обратив внимания на вопрос, — что дают возможность показать себя с хорошей стороны, показать себя благодарным, признательным, учтивым.

— И много я задолжал? — повторил вопрос Пафнутьев.

— Не очень... Должность, кабинет, зарплату, общественное положение... Ну, и все, что с этим связано.

— Значит, все-таки кого-то надо упечь?

— Никого не надо, упекать. Именно в этом состоит твоя задача.

— Совсем никого?

Анцыферов посмотрел на Пафнутьева почти с ненавистью и отвернулся к окну, чтобы не сорваться и не наговорить лишнего. Разговаривать в таком тоне он не мог, да и не желал. Пафнутьев явно нарушал правила — он называл вещи своими именами, причем, в каком-то дурашливом, обнаженном тоне, все преувеличивая, доводя смысл до какого-то идиотизма. Впрочем, можно сказать, что он выявлял суть, причем, жестче и четче, нежели это принято в приличном обществе. И невинная просьба выглядела сговором, ни к чему не обязывающее замечание зазвучало, как приказ, а напоминание о долге воспринималось угрозой...

В высших сферах города так никто не разговаривал. И Анцыферов в соответствии с принятыми нормами приличия, предпочитал недоговоренность, ограничивался намеками, позволял собеседнику самому додумывать просьбу. Это была школа, выработанная десятилечиями скрытой, но, тем не менее, всемогущей власти. Вроде никто ни о чем не просил, ни к чему не принуждал, не отдавал никаких приказов, а жизнь все-таки вертелась в нужном направлении. Подобная манера давала неуязвимость, чужой человек, даже прослушав весь разговор, оставался в недоумении.

И было еще одно обстоятельство — Анцыферов с некоторых пор опасался Пафнутьева Он хорошо запомнил прошлогоднее совещание в кабинете Первого, когда этот простоватый следователь переиграл всю их компанию, а они мудрые, опытные и могущественные, без единой поправки приняли предложенную им версию, хотя прекрасно понимали, что она весьма далека от действительности. Нет, не верил Анцыферов своему подчиненному, звериное чувство опасности подсказывало, что доверяться этому вроде бы недалекому человеку... Нельзя. Он живет и действует по каким-то своим правилам, и предугадать, как он поступит в том или ином случае, совершенно невозможно. Капризность? Нет. В его поведении просматривается система. Тупость? Тоже нет. Тщеславие? Жажда повышений? Опять нет. Строптивость? Пожалуй, тут что-то есть... Но это чисто внешнее проявление... А что за ней? Что ее питает? Что дает ему право на эту самую строптивость?

— Сажай, кого хочешь, — проговорил Анцыферов устало — он действительно устал за время их разговора. — Сажай, кого хочешь, — повторил поднимаясь. Даю тебе такое право. На основании закона, разумеется... Ты сейчас угонщиками занимаешься? — спросил Анцыферов от двери.

— Убийством при угоне машины.

— Вроде, среди них какой-то смугловатый парень есть?

— Есть.

— Ты на него вышел?

— Вышел, — кивнул Пафнутьев и почувствовал, как тяжело дрогнуло его сердце. Слукавил он, слукавил перед начальством, но что-то подсказало ему, что так будет лучше. Потом, побродив по городу, придя домой, забравшись под одеяло, он, может быть, поймет, почему слукавил, но в таких вот случаях слова произносились раньше, чем он успевал подумать. И чаще всего таким вот необдуманные, вроде бы случайно выскочившие слова, оказывались точнее, неотразимее, нежели слова многократно выверенные и подготовленные.

— Вышел? — Анцыферов, казалось, даже вздрогнул. — Как?

— Секрет фирмы.

— От кого секрет?

— Я от себя любовь таю, а от тебя тем более, — пропел Пафнутьев. И ответил, вроде бы, и ничего не сказал, и намекнул — он уверен, спокоен, он не врет.

— Я серьезно спрашиваю, — Анцыферов подпустил в свой голос холода и даже подбородок вскинул, давая понять, что не намерен объясняться с подчиненным с помощью песен.

— А я серьезно отвечаю. Я не готов дать сейчас полную картину всех моих поисков и находок. Буду готов — сам приду и доложу. А если ты, Леонард, хочешь мне что-то сказать серьезное — скажи. Я пойму.

— Ты уверен, что поймешь? — усмехнулся прокурор.

— Не уверен, что пойму — не говори. Перебьюсь. Оботрусь.

— Мне кажется... — Анцыферов вернулся к столу — я сел, — мне кажется, ты можешь совершить ошибку. Мне рассказывали весьма уважаемые люди, что те ребята, на которых ты вышел... Вполне нормальные люди.

— Я тоже так думаю.

— Да? — обрадовался Анцыферов, — Вполне. И руки на месте, и ноги . Один нос, два уха и между ног болтается все, чем природой положено болтаться.

— Как бы, Паша, не вышло недоразумения... Разберись.

— Леонард, — Пафнутьев исподлобья посмотрел на Анцыферова, — они угоняют машины, они убивают людей...

— Ну! Убивают! Это еще доказать надо.

— Если таково твое указание, — Пафнутьев не отводил усмешливого взгляда от Анцыферова.