Сотворив все это, трое несториан оставили шатер больной госпожи и направились к обиталищу брата Сергия, чтобы провести ночь у алтаря в молитвах за больную. Но столь сильно терзал их ужас при мысли о том, что она может умереть, что вынуждены они были прибегнуть к обычному в таких случаях средству и утешались до рассвета.

Наутро мучимый головной болью Болдыка – из троих самый опытный в хитростях монгольской жизни – приготовил все необходимое для возвращения сотоварищей к жизни.

[Вставка, сделанная на полях «Лампиона добродетели» переписчиком: Вот чудодейственный рецепт, исцеляющий от последствий употребления хмельных напитков. Возьми муку, из которой приготовляется хлеб, и брось на раскаленную сковороду, пока она не сделается коричневой. Затем разведи горячим китайским чаем, чтобы получилась кашица, заправь бараньим жиром. Не пей, но соси ее, протягивая сквозь зубы, и исцелишься.]

Обретя таким образом некоторую бодрость, целители вновь явились к больной, и она встретила их словами радости, ибо чувствовала себя значительно лучше. Они возблагодарили Господа и объяснили ханской жене, что боги идольские суть медь и войлок и оттого оказались бессильны помочь ей; Бог же христиан есть хлеб и вино, и оттого Он всесилен.

Тогда госпожа призвала служанку и велела принести три куска золота. Деньги у монголов бывают разных видов, например, из шелка с разными письменами. А бывают и в виде золотых слитков, которые называются «топорами», и цена каждого «топора» в пересчете на марки – десять марок. Эти-то три топора она вручила брату Сергию со словами, что он должен разделить их между своими собратьями по собственному разумению. Ибо госпожа Хутухтай считала брата Сергея старшим из троих.

А спустя несколько дней прислала ему в дар шапку из павлиньих перьев, и он стал носить ее, украсив сверху крестом.

Из-за этих золотых топоров случился между несторианами раздор, ибо брат Сергий увидел, что один топор фальшивый и сделан из меди, и потому счел за справедливое оставить себе два топора, а третий отдать Давиду, поскольку тот был законоучителем. Болдыка же, не получив ничего, смертельно обиделся и не захотел слушать никаких объяснений насчет фальшивого топора. И сделался он врагом брата Сергия, повсюду распуская о нем гнусные сплетни.

Когда ханская жена совершенно поправилась, великий хан призвал к себе брата Сергия и спросил, чего тот пожелает. Брат Сергий показал великому хану серебряный крест и объяснил, что этот крест – единственное, что уцелело от храма, который по праву должен был принадлежать ему, брату Сергию, и единственное желание брата Сергия состоит в том, чтобы восстановить храм и вернуть отцовское достояние.

Хан счел желание брата Сергия вполне достойным и спросил, много ли средств понадобится для такого дела. Брат Сергий отвечал не моргнув глазом: «Двести золотых топоров». Для монголов, как он успел узнать, такая большая сумма не представляла никаких затруднений. Ибо, считая себя владыками Вселенной, монголы не чрезмерно заблуждались.

Великий хан тотчас повелел своим писцам составить особую харатью чиновнику, ведающему сбором налогов в Великой Армении, с повелением выдать означенному брату Сергию, сыну Саркиса-священника, двести золотых топоров и проследить, дабы он употребил эти средства на восстановление храма, где подвизался его отец. Ибо великий хан и сам видит, что от Бога христиан есть ощутимая польза и потому надлежит почтить и обрадовать этого Бога.

Таким образом, невзирая на происки завистливого Болдыки, брат Сергий получил все желаемое и отбыл обратно в Армению. А там, каковы бы ни были его изначальные намерения, монголы принудили его потратить двести золотых топоров на полное восстановление храма и домов, разрушенных сарацинами. И до конца дней своих служил брат Сергий в этом храме, сделавшись человеком большого благочестия и сотворив немало добрых дел.

Иные говорят, будто этот брат Сергий вовсе не был сыном армянского священника и вообще не был армянином, а серебряный крест где-то украл по случаю. Утверждают, что на самом деле был он фускарием из Константинополя по имени Василий и на левой ноге имел шесть пальцев. Нашлись даже люди, которые бывали в его харчевне и пробовали там горячие бобы с мясом и фуску.

[Примечание переписчика на полях «Лампиона добродетели»: А если ты не пил фуски в горячий день, когда терзает жажда, то возьми воды с уксусом, вбей туда сырое яйцо, все хорошенько перемешай и пей!]

Однако, кем бы ни был тот человек, Сергием или Василием, имеет значение не начало жизни, а ее исход; скончался же он в глубокой старости и был оплакан родными и прихожанами как воистину святой подвижник.

Конец рассказа из «Лампиона добродетели».

Таким вот образом и жил Феодул в праздности и размышлениях, время проводил в благочестивых беседах с братом Сергием-армянином, законоучителем Давидом и русским дьяконом Болдыкою, а с Андреем старался видеться пореже, ибо далматинец впал в полное угрюмство и от разговоров с ним возникали одни только неприятности.

Постепенно Феодул свыкся с таким житьем-бытьем, и ничто больше не огорчало его: ни страховидная монголка, ласкавшая его по ночам маленькими жесткими ладошками, ни хин-хин, каждое утро взбиравшийся ему на загривок и так наподобие горба сидящий у Феодула за спиной весь день, покуда не наступало время сна. Запахов в монгольском городе имелось видимо-невидимо, и все, видать, сытные, ибо раздобрел некогда тощий хин-хин свыше всякой меры, так что Феодула все тяжелее гнуло к земле от такой ноши. И вот всему этому внезапно был положен предел. Как-то утром – а Феодул уж и помнить забыл о том, что он посланник великого Папы Римского – вбежал в юрту какой-то верткий, суетливый монгол и принялся кричать, размахивая тяжелыми шелковыми рукавами. Феодул быстро закрыл рот, который только-только распахнул ради сладкой зевоты, избавился от своей монголки и растолкал Андрея. Далматинец сел, потер лицо. От кислой его физиономии засосало у Феодула в животе, словно от голода, но деваться некуда – пропадет без толмача Феодул. – Что ему нужно? – спросил Феодул. – Переводи, да живее!

Андрей стряхнул дремоту, прислушался.

– Говорит, что посольству Папы Римского надлежит немедленно бежать ко двору великого хана. Готов принять нас повелитель Вселенной.

Феодул так и сел. Хин-хин зашевелился, разбуженный голосами. Монгол сердито кричал и хлопал плеткой себя по сапогу.

– Давай одеваться, что ли, – вымолвил Феодул.

Он облачился во все дареное монгольское, взял мешок с добром, огладил напоследок каждую из игрушек, добытых в Константинополе. Вот и настала пора расставаться! Даже жаль стало. Хин-хину, дабы облагообразить, повязали на шею ленту.

И вышли из юрты на холод.

Монгол, семеня в длинных одеждах, побежал вперед, показывая дорогу, а Феодул с Андреем поспешили следом. Дары нес Андрей; Феодул же, как обычно, был обременен хин-хином.

Вдруг монгол остановился и велел посланцам ждать.