Он смеется.

— Да, то еще достижение.

— Хотела спросить: как там поживает мой айпод? Есть ли у меня шанс с ним встретиться — например, сегодня?

— Боюсь, что нет. Ты извини. Я хотел завезти, но у меня приятель приболел — пришлось его подменить с восьми до полуночи. Так что до тебя я не доехал.

— То есть ты уже двенадцать часов подряд за рулем? Ничего себе. Ладно, понимаю. Но с тебя все равно причитается.

— Что причитается?

— Песня. Никак не засну, а мне вставать через несколько часов. Спой что-нибудь.

Он смеется.

— Хорошо. Но если попадется клиент, придется прерваться.

Он начинает читать рэп. Сперва про Африку. Потом про Нью-Йорк. Про лучшего друга, Жюля. Потом про таксистов. И про предместье, где он вырос. И про Париж, город его сердца. И как он ездит по городу целую ночь, и что за люди попадаются ему на пути, и как он останавливается у базилики Сакре-Кёр, на холме, чтобы встретить рассвет. И с каждым словом он становится мне ближе. Его мечты и страхи. Его талант сплетать слова и смыслы в рэп. Его доброта. Его злость. В этом речитативе — вся его душа, и я готова слушать хоть всю ночь.

У Сакре-Кёр к нему садится пассажир, и Виржиль какое-то время молчит. А потом, когда пассажир выходит, продолжает читать.

— Подожди, — говорю я.

— Что?

— А это все правда? Ты ездишь встречать рассвет у Сакре-Кёр?

— Правда. Иногда гитару беру с собой. Это мое любимое место во всем Париже. Если не считать катакомб. Кстати, ты чего до сих пор не спишь? Уже два часа.

— Не спится.

— Ну ладно. Есть у меня одно верное средство. Если это не поможет, ничто не поможет.

Он начинает петь на языке, которого я не знаю. Язык очень красивый и, кажется, древний. Голос, ведомый мелодией, звучит то высоко, то низко — как молитва, как мантра. И песня такая нежная, что мое сердце сжимается, а на глаза наворачиваются слезы и стекают на подушку, а я все слушаю, слушаю.

— Волшебно, — шепчу я, когда он заканчивает.

— Ага, волшебно.

— Чувак, ты настоящий скромняга! — улыбаюсь я, уже сквозь сон.

Он смеется.

— Я про песню, а не про себя.

— Как она называется?

— «Ya gmrata ellil». Это тунисская колыбельная. Тебе бы послушать, как Соня М'Барек ее поет. Или моя мама.

— Спой еще раз, — бормочу я. — Пожалуйста.

И он поет снова. И снова. Не знаю, сколько раз подряд. Я сбиваюсь со счета. Пение уносит меня по ту сторону всего — таблеток, тоски. Оно несет меня бережно, пока я не чувствую покой и безопасность, пока не приходит сон и не отдаляет меня от бархатного тепла его голоса.

Ив Боннар смотрит на меня так, словно я только что вывалила на его стойку лопату дерьма.

— Вы чего? — удивляюсь я, подталкивая к нему бумажный пакет. — Это круассан. Для вас. Я подумала, вдруг вы голодны.

— Вы представляете себе хотя бы приблизительно, во что жир превращает бумагу? — спрашивает он, и голос его дрожит от ярости. — Уберите это. Немедленно. И помойте руки, прежде чем ко мне возвращаться.

— Не стоит благодарности, — бурчу я, забирая пакет.

Вчерашний профессор советовал мне завоевать его расположение. Ничего не скажешь, завоевала. Я выхожу во двор. Там рабочие возятся с какими-то трубами.

— Кто-нибудь хочет есть? — спрашиваю я и швыряю пакет в руки одного из них раньше, чем он успевает ответить.

С отмытыми до скрипа руками и четырьмя безупречно заполненными запросами я возвращаюсь в очередь. Спустя десять минут я уже у стойки. Протягиваю формы Иву Боннару, и он их по очереди изучает. Я уверена, что он снова меня прогонит, но на этот раз все в порядке.

— Отлично, — говорит он, отправляя запросы в капсулу пневмопочты. — Значит, вы все-таки в состоянии корректно заполнить форму. У меня было возникли сомнения.

Он сообщает, что заказанные мной материалы скоро привезут, и приступает к перечислению правил. Он нудит и нудит, но мне все равно. Я добилась своего.

Закончив, он протягивает мне карандаш и пару тонких хлопковых перчаток. Я беру их и сажусь за свободный стол. На часах 9:52 утра. Неплохо, если учесть, что я пришла в половине десятого. Я надеялась добраться раньше, но сначала поезда задерживались, а потом мне пришлось на время отклониться от маршрута. Я как раз вместе с толпой выходила из метро, когда зазвонил телефон.

— Твоя очередь, — сказал Виржиль.

— Слушай, я не могу. Час пик, а я посреди Парижа.

— Ну и что? — спросил он, и я почувствовала вызов в его голосе.

— Что стряслось? — забеспокоилась я и стала озираться, куда бы свернуть с шумного бульвара Анри IV.

— Да ничего.

— Ну хорош, — сказала я, направляясь в переулок. — Я же слышу, тебя что-то парит.

— Сегодня утром какие-то придурки напали на мою тачку.

— Зеркала сняли или что-нибудь в этом духе?

— Нет, хотели ее угнать. Причем я был внутри.

— Господи. Обошлось?

— Почти.

— Виржиль, что с тобой?

— Порядок. Я просто взвинчен.

— Так что было-то?

— Ну, подрались… Приехали копы…

— Ты дрался?..

— Да все со мной хорошо. Ей-богу. Споешь мне?

— Ладно. Хотя нет, не ладно. Сперва я хочу знать, что с тобой и правда все хорошо.

— Все окей. Честно. Один чувак замахнулся кулачищем, но я увернулся. Он чуть-чуть меня задел. Ну, царапина на щеке. Подумаешь. Спой мне, Анди. Пожалуйста. Я жутко устал.

И я принялась петь. Села на скамейку в парке и стала петь то, что мы тогда пели хором у Реми. Потом кое-что из «Гипсового замка». Но Виржиль все не засыпал. Он был на взводе. Я чувствовала по его голосу, как в нем кипит адреналин.

Нужна какая-то колыбельная, подумала я. Пошарила в памяти, но не вспомнила ничего, кроме примитивной детской песенки про малыша, который рухнул с макушки дерева, — должно быть, это самая жуткая колыбельная всех времен и народов. Но тут мимо меня проехало такси с рекламой британского турагентства «Смит и Барлоу», предлагающего дешевые перелеты в Лондон. Смит и Барлоу. Группа «Смите». Песня «Asleep». Идеально!

Получилось не блестяще, мне не хватало аккомпанемента, а также голоса Моррисси. Но это было не важно. Он хотел, чтобы я спела. А я хотела ему спеть.

Последний куплет — тот, где про лучший мир, — он пропел вместе со мной. Точнее, он его пробормотал. А потом прошептал «спасибо» и отключился. Я осталась сидеть на скамейке с закрытыми глазами, сжимая в руке телефон. Что это было — вот только что? А вчера? Мне страшно хотелось оказаться с ним рядом. Лежать у него под боком. Слушать, как он дышит. Не знаю, как называется это чувство. И есть ли для него название. Но лучше бы все это ничего не значило, потому что он слишком крут и слишком красив. Ничего похожего в моей жизни не было. Он ужасно живой и очень классный. А я улетаю через пару дней.