Знаешь, что где-то, поблизости, есть этот храм, деревня и горы, но где? В темноте.

Пустынно и жутко.

Утром, уже со двора, где мы ночевали, с бугорка, видно все Султание и его окрестности. При дневном свете Султание совсем убогое. В трех или четырех местах его окрестностей – развалины старинных построек. Не то храмы, не то гробницы. Храм – в центре, а между ними – пространство верст пятнадцать, если не больше. Пространство это мертвое – песок, поросли, камни… Около храма – площадь, а когда стоишь внизу, у почерневших камней стен его, и смотришь вверх, то фуражка падает с головы. Очень высоко. Что это? Старинная мечеть или гигантских размеров гробница? Внутри ее – впечатление еще более сильное. Часть верхнего свода пробита, и видно синее небо, а на карнизах внутри здания растет зелень, деревья. Сводчатый потолок украшен пестрой и яркой мозаикой. Ей сотни лет, но золотые пятна блестят и горят, и хочется просить их рассказать нам историю храма, гробниц и их гибели.

Легенда гласит:

Когда мудрость Пророка познали в Иране, не жалели и правители, и казна, и купцы средств на создание домов Божьих. Строили храмы большие и малые, украшали их с любовью, великолепием. У самых гор лежал богатый город, большой, во всю длину горного кряжа. В середине города построили правоверные храм-великан, а вдоль гор, в городе, были еще и малые храмы и часовни. Любили верующие и влажную тень дворов, и их торжественную тишину богослужения.

Город постигло несчастье. Из-за гор, неведомо откуда, пришли несметные войска чужеземцев и напали на мирный город. Все предали огню и мечу. Перебили стариков и детей, молодых женщин увели с собою в горы, в рабство. Сожгли и разрушили город. Только не могли разрушить храмов Божьих, и они остались единственными свидетелями прошлого…

Правда это или вымысел? Уцелевшие разбросанные постройки, несомненно, подтверждают, что здесь был когда-то большой город.

Султание – деревня.

Султание древности – огромный город. Монгольские завоеватели Персии в четырнадцатом веке создали Султание как свою резиденцию, и в течение всего тюркского владычества Султание был столицей покоренного персидского государства. Тамерлан в Султание держал большую казну и не жалел денег на украшение города. Он развивался и сказочно рос. Надгробный памятник шаха Муххамеда-Кодабенды свидетельствует и о богатстве, и о совершенных формах архитектурного искусства эпохи.

Храмы, часовни, гробницы – памятники прошлого!

Что разрушило город? Воля злая людей или всесокрушающее время?!

* * *

Как я рад! Вот спасибо! – говорил командир корпуса. – Да ведь это чудо, что они сделали! Как будто Великий Шах-Абаз нарочно строил эти кирпичные караван-сараи для наших раненых и больных. Ваши доктора, супруги Житковы, превратили у нас в Аве грязный, заброшенный караван-сарай в великолепный госпиталь. Передовой лазарет на двести кроватей. Я не нарадуюсь. А тут еще много говорят про отряд Корчагиной. Прямо чудеса рассказывают. Ведь они с казаками? У Радаца! Лечат наших, пленных и все местное население. Персы в восторге. Это особенно важно. Вы знаете, меня еще в Керманшахе губернатор благодарил за помощь, которую земцы оказывают персам. Ведь у них медицины никакой. Кстати, а где тот врач – Ахмет-хан, кажется, перс, что работал с вашими в Керманшахе? Правда, что Вы приворожили персидских студентов-медиков и они у Вас работают в лазаретах?

– Да, работают… В Казвине, двое… те, что с нами эвакуировались из Хамадана… Хорошие студенты. Ведь для них практика!

В Аве в лазарете все выбелено, в залах у стен – койки, а ниши использованы под вспомогательные учреждения и помещения персонала… Ниши завешены материей или забиты досками – подобие комнат. Кельи в старом монастыре или камеры в тюрьме. Сводчатые потолки, тесно, темно и сыро…

Как подвижники, живут здесь несколько идейных тружеников, пришедших на фронт. Строгие лица, низко спущенные косынки у сестер милосердия… В палатах изредка стоны и вздохи раненых и больных. Во дворе тишина. Здесь все очень серьезно, ибо близок фронт, близка смерть.

* * *

– В Мамаган в автомобиле не проехать, грязь, – говорит кто-то.

– Ну что ж, доедем до Куриджана или Рахони, а оттуда верхом. Только вот где лошадей взять? Послали Корчагиной телефонограмму, чтоб выслала лошадей?

В Мамагане стоял отряд Корчагиной. Их было человек семь, не больше, а обслуживали они целую дивизию. Мамаган – грязная деревня; казалось непостижимым, как это сумели создать здесь такой чистый лазарет, аптеку и перевязочную. Да, здесь испытанные фронтовые работники – сама Корчагина, Дьяковская, Ливен. Это они рвались всегда на фронт, работали, не зная отдыха, заслужив всеобщую любовь. Корчагина приехала из Москвы в шестнадцатом году молодым врачом. Исходила всю Персию, работала с Бичераховым под Багдадом. Ее сотрудники на подбор. Живут идеей и страстью к путешествиям; они умеют работать, любить, переносить лишения и умирать. Корчагина – женщина, но уехала из Персии с полным бантом. Здесь и светлейшая княжна Ливен. Она нашла свое призвание. Не администрирует больше, а сидит у постели больного. Большая и светлая, – она, как святая. Голубые глаза смотрят кротко и серьезно, а новые складки у верхней губы делают лицо печальным, почти скорбным. Больные слагают стихи про нее, наивные и искренние, называют святой, а когда говорят о ней, то понижают голос.

Мы уже осмотрели все. Я слышу музыкальный голос доктора Дьяковской.

– Хотите чаю? Вы, наверное, проголодались!

Благодарю за чай и вспоминаю Анну Сергеевну в Кянгавере, – в хлопотах по лазарету, – покойную, ровную и всеми любимую.

Мы вспоминаем, как ехали вместе на тарантасах из Хамадана в Кянгавер. Тарантас кидало на ухабах, а на перевале все казалось, что он опрокинется и мы упадем в пропасть. На крутых поворотах она вскрикивала, а я смеялся… Но какую школу прошла за это время Анна Сергеевна! Мы сидим у стола, пьем чай с персидскими лепешками и смеемся опять… Громче всех Белянчиков. Его смех заразителен и заглушает всех.

* * *

Мой заместитель Евгений Викторович Дунаевский – фигура незаурядная. Умный, образованный и культурный. Он в отряде почти с самого начала. Он хорошо знает его историю, всех сотрудников. Красивый, спокойный, почти флегматик, – он по характеру своему похож на перса. Недаром с турецкого фронта он стремился в Персию. Он подходит к Персии. Ценитель красоты и искусства, теософ – влюбленный в Восток и индийскую мудрость, – Дунаевский принял Персию, как вторую родину. Он полюбил и жаркое солнце, и пряную прохладу ночей, и своеобразие унылой природы Ирана, и синие дали, и тени от горных громад. Он поклонялся Персии. Созерцал ее. Работал и созерцал.

Его уважали за ясность ума, выдержку и такт. Он пришелся ко двору и в корпусе, и в Земском отряде.

– Из Керманшаха телеграмма. Илья Рысс тяжело ранен.

– Что Вы говорите? Где и как?

– Да вот, посмотрите.

Дунаевский показал телеграмму. Из Керманшаха сообщали: