Эти исследования могут глубочайшим образом повлиять на принципы работы с проблемными детьми, а также на их воспитание родителями.

Шел 2000 год, и мое пребывание в Британской Колумбии близилось к концу. Мой главный научный руководитель, основоположник современных исследований психопатии, доктор Роберт Хэр ушел из Университета Британской Колумбии, а мой руководитель в постдокторантуре Питер Лиддл вместе с семьей решил уехать в Ноттингем, в Англию. Мне нужна была работа. Я разослал дюжину заявлений на ученые должности. Я репетировал и оттачивал свою речь для будущих собеседований. В то время я не знал, то ли мне снова идти в постдокторантуру или попробовать прямо устроиться на кафедру какого-нибудь университета. Я наводил справки, чтобы узнать, каково там, в мире.

В несколько следующих месяцев я побывал на собеседованиях в Висконсинском, Флоридском, Йельском университетах и в университете при Коннектикутском центре изучения здоровья. Все выразили желание взять меня на работу. В Йеле мне предложили занять место на факультете и проводить исследования по нейровизуализации пациентов с посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР). Йельский университет специализировался на изучении мозговых процессов, занятых в этом расстройстве.

Что интересно, в ПТСР задействованы почти те же системы мозга, что и в психопатии, только, можно сказать, в противоположном направлении. У пациентов с ПТСР наблюдается излишняя активность миндалевидного тела и передней поясной коры в ответ на яркие стимулы. У психопатов наоборот – сниженная активность. Я подумал, что это был бы неплохой вариант для меня. Я мог бы несколько лет изучать ПТСР и потом попробовать найти возможность продолжить исследование психопатов. В Йеле была превосходная программа судебной психиатрии, и профессора выразили большой интерес к моим открытиям о мозге психопатов.

В университете при Коннектикутском центре изучения здоровья я проходил собеседование в постдокторантуру у доктора Винса Кларка. Мы с Винсом познакомились за несколько лет до того, на научной конференции, когда я показывал ему странные ЭЭГ психопатов. Винс изучал мозговую активность много лет, и мои результаты его заинтересовали. Винс только что получил грант от Национального института по проблемам наркомании на изучение Р300 и фМРТ-активности у наркоманов. Вместе с сотрудниками он нашел, что амплитуда Р300 может предсказать, какие пациенты вернутся к употреблению наркотиков. Это было поразительное открытие: чем меньше Р300, тем больше вероятность, что пациент снова станет наркоманом. Я подумал, нельзя ли по Р300 предсказать, какие осужденные уголовники снова совершат преступление.

Наше с Винсом собеседование прошло на отлично. Однако перед самым концом он мне сказал, что, как бы ни хотелось ему работать со мной в постдокторантуре, у меня слишком успешная научная карьера и я обязательно должен получить постоянную должность на факультете, если смогу.

Потом он попросил меня дать лекцию, пока я в Коннектикуте. Дело в том, что группа ученых планировала формирование нового исследовательского центра, и, пока я в городе, я мог бы перед с ними выступить. Лекцию я должен был читать в учреждении, о котором до тех пор еще не слышал, – в Институте жизни.

В своем гостиничном номере я вышел в Интернет и прочитал, что Институт жизни (ИЖ) – третья старейшая психиатрическая больница в США. Он располагается посреди большого кампуса в Хартфорде, столице штата.

На следующий день Винс заехал за мной в гостиницу и отвез в Институт жизни на выступление. У института была безупречная территория. Деревья пламенели во всем ярком блеске осени, и кирпичные здания больницы были для них изумительным фоном. Винс сказал, что территорию проектировал ландшафтный архитектор Фредерик Лоу Олмстед, который создал Центральный парк в Нью-Йорке. По слухам, Олмстед работал над проектом, пока был пациентом больницы.

У Института жизни насыщенная и долгая история в психиатрии. Здесь лечился один знаменитый пациент Х. М. (это его инициалы). Х. М. страдал хронической (некупируемой) эпилепсией, и, чтобы избавить его от припадков, ему произвели радикальную билатеральную резекцию височных долей. Хирургическая операция удалила участки мозга Х. М. с левой и правой сторон, которые управляли памятью; это помогло снять припадки, но зато у Х. М. появились уникальные проблемы с памятью. Он уже не мог кодировать новые события. Если бы вы с ним встретились, поговорили, потом ушли и возвратились бы через 15 минут, он бы вас не вспомнил. К Х. М. так и не вернулась способность к новым воспоминаниям. По всей видимости, он окончил дни недалеко от института в доме престарелых в Вест-Хартфорде.

Я зашел в туалет и потом прошел в аудиторию, где увидел четверых мужчин: Винса и еще троих весьма почтенного возраста. Они обедали тем, что принесли с собой.

Винс представил нас друг другу: доктор Джон Гете, Лес Сильверстейн и Харольд Шварц. Всем было лет под шестьдесят, и казалось, что их гораздо больше интересует обед, чем мое выступление.

Это была самая малочисленная аудитория, перед которой меня когда-либо просили выступать. Тем не менее я включил компьютер и прочел им свою лекцию о перспективах исследований мозга применительно к психиатрии в следующие десять – двадцать лет.

Винс велел мне не стесняться, поэтому я решил распространиться поподробнее и стал говорить о том, как нейровизуализация может изменить процесс диагностики и лечения психиатрических заболеваний. Потом я вывалил на них все свои данные о психопатах, полученные с помощью МРТ.

Когда я закончил, доктор Шварц захлопал, потом к нему присоединились остальные. Они сгрудились, и доктор Шварц что-то зашептал Винсу. Винс знаком показал мне собрать вещи. Мы спустились в кафетерий, где слегка перекусили. Винс сказал, что после обеда доктор Шварц ждет меня на личную встречу.

Я завалил Винса вопросами, что происходит, но он сказал, что поклялся все держать в секрете.

– У них есть томограф? – спросил я.

– Нет, – ответил он.

– У них есть ученые, занимающиеся мозгом?

– Нет, здесь больше никто не занимается нейронауками.

Я ума не мог приложить, почему меня туда позвали.

Мы с Винсом немного погуляли по территории. Я не мог не признать, что пейзаж там потрясал воображение.

Когда пора было идти к доктору Шварцу, Винс проводил меня к главному административному зданию.

Помощник доктора Шварца Рут Блэк пригласила меня в приемную у его кабинета.

Чуть погодя у Рут зазвонил телефон. Она сняла трубку, кивнула и сказала:

– Доктор Шварц сейчас вас примет.

Мимо нескольких двойных дверей она провела меня в большой круглый кабинет, который выглядел так, будто его скопировали с Овального кабинета в Белом доме. Доктор Шварц сидел за широким столом. Окна за его спиной выходили на постриженные лужайки института. В кабинете стояли два диванчика друг напротив друга и два удобных кресла по обе стороны. Доктор Шварц встал. Мы пожали руки, и он жестом предложил мне сесть на диван.