Все Яна понимала – и что не надо, и нельзя ей, и подло давать человеку надежду, когда до смерти меньше полугода.

Но ведь весна на дворе! А сердцу не прикажешь! Как Асадов писал? Кстати, хоть и по другому поводу: «Сердце грохочет, стучит в виски, взведенное, словно курок нагана…»

Все верно. И сдаваться – рано!

Любовь?

Смеяться изволите, какая любовь, когда Хелла?

Но кто бы Яну спрашивал?

Дмитрий, Русина

Картины из преддверья ада.

Дмитрий был атеистом. Последние лет так… да с детства он им был! Еще с того момента, как застал священника со своей матерью в интересной позе. Какая уж тут вера, когда воплощение оной изменяет жене, пользует прихожанок, не брезгует взятками…

А потом жизнь так замотала-закрутила, что в церковь Дмитрий мог наведаться только по работе. Прикинуть, как расположены опорные колонны, какой фундамент, сколько взрывчатки надо, куда ее лучше заложить…

Но сейчас вспоминались те, детские страхи. Те рассказы из Книги Творца. И ужас к горлу подкатывал.

Темный, мрачный…

Трупы.

Много трупов, которые не успевают убирать. Мужчины, женщины, дети…

Вороны. Много ворон. Жирных, отожравшихся на падали. Они сидят на крышах домов, на заборах, они мерзко каркают, подчеркивая разруху и запустение…

Вооруженные люди.

Не так чтобы много, но они расхаживают по улицам, посверкивая некогда белыми, а теперь грязно-серыми тряпками на рукавах.

Символ Освобождения.

Выбитые окна, заколоченные двери домов…

Звенигород, яркий, веселый, красочный, чуточку легкомысленный, как двадцатипятилетняя кокетка – «Я ведь хороша, не правда ли?» – превратился в старую каргу. Жуткое чудовище из жутких сказок.

Люди…

Есть и живые. Не освобожденцы. Кто-то прячется, кто-то просит милостыню, кто-то…

Дмитрий сунул руки в карманы.

В этом городе он задержится. Поработает… не для Валежного, просто – из… из чего?

Не сострадания, не милосердия. Но те, кто сотворил такое… должны ли они жить? Можно возразить многое. И что отречение Петера инициировали его же министры, и что освобожденцы просто подняли то, что валялось, и они просто не справляются пока, и переходный период…

А вот вас бы носом! В нечистоты на мостовой!

В труп старухи с выклеванными глазами. Явно упала и уже не могла подняться, сил не хватило… а судя по дорогому пальто, она была не из бедных.

В…

– Документики попрошу!

В патруль освобожденцев. Стоят тут, два здоровых лба. Сытых, довольных жизнью, смотрят, словно им ничего не угрожает… надо разочаровать. Но не сразу, нет.

– Какие именно? – невинно уточнил Дмитрий. – Паспорт?

– Разрешение на проживание в Звенигороде с отметкой комендатуры, – ухмыльнулся тот, который постарше. – Ну и паспорт, да…

Дмитрий откровенно поднял брови:

– Я похож на гулящую бабу?

Раньше такое разрешение тоже требовалось. Так называемый «розовый билет» выдавался гулящим девкам. Но сейчас? Что за бред?

Парни заржали уже вовсе откровенно. Дмитрий рассматривал их спокойно, даже с интересом. Бояться? Кого, этих двоих? Тот, что постарше, явно сидел. Видно же…

По синим татуировкам на руках, по цепкому взгляду, по тому, как держит оружие, нож ему явно привычнее винтовки. Младший – тот вообще из крестьян. Тоже руки выдают. Мозолистые, натруженные, на земле работать – не бумажки перекладывать. Тут и походка особая будет, и осанка…

Поди походи за сохой да за скотиной.

– Теперича такие бумажки всем требуются, – разъяснил старший, отсмеявшись. – Ты, мил-человек, пошел бы в комендатуру, получил бы там вид на жительство, да и жил себе спокойно.

– Могу и сходить, отчего не сходить? – согласился Дмитрий. – Куда?

– Давай, дяденька, мы тебя проводим? – предложил младший.

– Давайте, – согласился Дмитрий.

– Прошу, – показал старший.

Дмитрий сделал несколько шагов по улице, освобожденцы сопровождали его, потом уточнил, куда дальше, свернул в переулок…

Не ждал бы подлости – так и закончил бы там диверсант свою историю. Но Дмитрий был уверен, что спокойно ему пройти не дадут. И дождался.

Ножа под ребро в темном переулке, или подворотне, или где там эти сволочи поудобнее место найдут, чтобы труп обобрать… наивные!

Митя качнулся вперед, ушел от ножа, перехватил вытянутую в движении руку – и одним резким движением сломал ее об колено. Вой старшего показал, что все сделано верно.

– Т-ты это… н-не балуй…

Младший попытался вскинуть ружье, но Митя с подонками отродясь не церемонился. И влепил ему с размаху. Сначала по руке, потом в живот, а потом просто подошел и добил. Коротко, расчетливо, ударив ножом в горло. Чтобы не кричал, и так нашумели.

Паренек обмяк, и Митя обратил внимание на второго. Уголовник еще от перелома не оправился, больно же, когда кость – пополам, но уже пытался отползти. Зря.

Митя потыкал его ногой.

– Расскажешь, что спрошу, – жить останешься. Расскажешь?

Еще бы он не рассказал. Из уст Сиплого, так звали негодяя, полились целые потоки информации. Пусть перемешанные с грязью, пусть кое-как выраженные, Митя умел работать с чем и с кем угодно.

А информация оказалась неутешительной.

Власть в Звенигороде была. Была даже в его окрестностях. Освобожденцы старались навести порядок… как они его понимали. То есть указания раздавали не самые глупые.

Ввести патрулирование улиц, к примеру, раздавать хлеб, хотя и понемножку, наладить сообщение…

Подвело исполнение. Можно ввести патрулирование улиц, но если в патруль входят такие, как Сиплый, понятно, что работать они будут в свой карман.

Можно раздать хлеб честно, а можно и себе урвать малую… немалую толику.

Можно честно проверить документы и отпустить человека, а можно и вот так. Завести куда-нибудь в тихое место и прикончить. Потом обобрать труп – и пусть валяется в канаве. Много их тут таких… валяется.

Знал ли об этом Пламенный? Конечно, знал! Он же не дурак! Но… ему-то ничего не угрожало! А остальным… будем считать это платой за его, Пламенного, безопасность. Ведь кто шел в Освобождение? Крестьяне вчерашние. Уголовники всех мастей и видов, те, кто был по какой-либо причине недоволен властью… да, таких было много. Но причины у всех были разные. А если в связке окажется какой-нибудь прекраснодушный идеалист и вот такой «Сиплый», кто будет управлять?