Когда Титус впервые увидел ее, то принял за еще один образ из тех, что заполонили его мозг, но, продолжая вглядываться, понял – это лицо не из облака.

Гепара не заметила, что глаза Титуса открыты, и это ему позволило миг-другой наблюдать за нею, вглядываться в ее ледяные черты. Потом она повернулась и, увидев пристальный взгляд Титуса, не предприняла ни малейшей попытки смягчить выражение лица, хоть и понимала, что ее застали врасплох. Вместо того Гепара вперилась в Титуса ответным взглядом и смотрела, пока не наступил, как во всякой игре в «кто кого переглядит», миг, когда она притворилась, будто неспособна и дальше сохранять неподвижность черт, и лед растаял, и в лице ее проступило выражение, являвшее смесь искушенности, эксцентричности и изящества.

– Ты победил, – сказала она. Голос ее был легок и вял, как пушинка чертополоха.

– Кто ты? – спросил Титус.

– Это не важно, – ответила она. – До тех пор пока мне известно, кто ты… или мне не известно?

– И кто же я?

– Лорд Титус из Горменгаста, семьдесят седьмой граф! – Слова ее трепетали, как осенние листья.

Титус закрыл глаза.

– Слава богу, – сказал он.

– За что? – спросила Гепара.

– За это знание. Я уже стал почти сомневаться в существовании этого проклятого места. Где я? У меня все тело горит.

– Худшее позади, – сказала Гепара.

– Вот как? И чем оно было, худшее?

– Поисками. Выпей вот это и ляг.

– Какое у тебя лицо, – сказал Титус. – Рай на пределе терпения. Кто ты? А? Не отвечай, я и так знаю. Ты женщина! Вот кто ты. Так дозволь же мне сосать твои груди, как маленькие яблоки, дозволь поиграть языком с твоими сосками.

– Ты определенно идешь на поправку, – ответила дочь ученого.

В одно из утр, недолгое время спустя после того, как Титус полностью оправился от горячки, он поднялся пораньше и, дивясь своей веселости, оделся. Радость чужда была его душе. Когда-то, и не так уж давно, нелепая или причудливая мысль могла заставить его согнуться от хохота в две погибели; в те дни он смеялся над всем и ни над чем… при всем мраке, который окутывал его ранние дни. Впрочем, теперь, похоже, вновь настало время, в котором мрака было больше, чем света.

Да, в жизни его наступила пора, когда он стал замечать, что смеется и по-другому, и совсем над другим. Он больше не подвывал, хохоча. Не ревел от счастья. Что-то ушло из него.

И все-таки, в это утро, нечто от его юного «я» словно вернулось к Титусу, стоило ему выкатиться из постели и выпрямиться во весь рост. Необъяснимое волнение; острый укол радости.

Подняв шторы и увидев окрестный пейзаж, он сморщил от удовольствия лицо и потянулся. Хотя, вообще говоря, радоваться было особенно нечему. Скорей уж наоборот. Он запутался. Наделал новых врагов. Попал в непростительную зависимость от Гепары, опасной, как глубина черной воды.

И все-таки, в это утро Титус был счастлив. Казалось, ничто не способно задеть его. Казалось, он заколдован, неуязвим. Он жил как будто в другом измерении, в которое вход всем прочим заказан, и потому мог рискнуть чем угодно, решиться на все. Если в дни, которые Титус пролежал, оправляясь от горячки, он упивался своим позором и не испытывал страха… то теперь он пребывал в мире, полностью взявшем его сторону.

И Титус, сбежав этим ранним утром по изысканной лестнице, помчался к конюшне – да так, словно уже сидел на пони. Через минуту он оседлал ее, серую кобылку, и поскакал… поскакал к озеру, на широкой глади которого покоилось отражение фабрики.

Из стройных конических труб ее поднимались, словно курения, столбы зеленого дыма. За трубами лежал измятым холстом небесный простор. Озеро приближалось с каждым ударом копыт, Титус несся галопом, не зная, что следом за ним скачет кто-то еще. Кто-то еще проснулся сегодня с утра пораньше. Кто-то еще побывал в конюшне, оседлал пони и ударился вскачь. Если бы Титус обернулся, ему открылось бы редкостное по прелести зрелище. Ибо дочь ученого летела за ним, как лист по ветру.

Достигнув озерного берега, Титус не стал осаживать свою кобылицу, и та, заходя все глубже, взбивала воду, отчего совершенное отражение фабрики заколыхалось – волна за волной сотрясали его, пока на поверхности озера не осталось места, не покрытого зыбью. Ропот, который, будь он переведен на язык ароматов, следовало бы уподобить запаху смерти: дуновению сладкого распада.

Когда вода дошла серой кобылке до горла, почти остановив ее, Титус поднял лицо к небу и впервые уловил в утренней тиши глубокое, отвратительно мягкое урчание фабрики.

Впрочем, никакой загадки в нем все же не ощущалось, и Титус скользнул глазами по фасаду, походившему на усеянный бесчисленными иллюминаторами борт колоссального лайнера.

На миг задержав взгляд на одном из них, Титус дрогнул от удивления, поскольку в середке крохотного окна помещалось глядевшее за озеро лицо. Размером оно не превосходило булавочной головки.

Переведя взгляд на следующее окно, Титус снова увидел малюсенькое личико. Холодок пробежал по спине Титуса, он закрыл глаза, но и это не помогло – мягкий, тошнотный гомон лишь усилился в его ушах да еще и далекий, затхлый запах смерти наполнил ноздри. Он снова открыл глаза. В каждом окне торчало по лицу, каждое лицо смотрело на него и, самое страшное, все они были неотличимы.

Но тут вдалеке прозвучал еле слышный отсюда свисток, и тысячи окон мгновенно опустели, лишившись лиц.

Вся радость, какая была в этом дне, покинула его. Что-то жуткое пришло ей на смену. Титус медленно развернул серую пони и оказался лицом к лицу с Гепарой. То ли потому, что она предстала перед Титусом сразу за фабрикой, отчего они смешались в сознании Титуса, то ли по другой какой-то причине, – трудно сказать, но так или иначе, вид Гепары пробудил в нем мгновенное отвращение. Радость утра ушла без остатка. Приключение сгинуло. Свет зари вокруг казался омерзительным. Титус сидел на спине пони, между зловещим строением и человеком, похоже, считавшим, будто изящество способно все искупить. Почему лепесток ее верхней губы изогнут так странно? Неужели она не чует, насколько нечист здесь воздух? Неужели не слышит гнусной отрыжки?

– Так это ты, – наконец вымолвил он.

– Я, – подтвердила Гепара, – а что?

– Зачем ты скакала за мной?

– Понятия не имею, – ответила она с такой лаконичностью, что Титус против воли своей улыбнулся.

– Мне кажется, я тебя ненавижу, – сказал он, – хоть и не знаю отчего. И эту вонючую фабрику тоже. Это здание – его выстроил твой отец?

– Так говорят, – ответила Гепара. – Хотя они много чего говорят, не так ли?

– Кто? – спросил Титус.

– Спроси о чем-нибудь другом, милый. И не пытайся удрать. В конце концов, я ведь люблю тебя, насколько хватает духу.