веков греческой Церкви, было обыкновение устраивать при христианских храмах публичные бани, которые назывались то «епископскими», то «церковными». Для тогдашнего времени в этом не было ничего неестественного и странного. Так как люди должны входить в храм, особенно для принятия таинства Причащения, в возможной телесной чистоте, то у христиан с очень древнего времени образовался взгляд на бани, как на нечто дополняющее храм, как на нечто, к ним прибавочное. А по этой причине вошло в обычай строить бани при самих церквях, в церковных оградах; случалось даже, что бани находились не только при церквях, но даже под самими церквями, в их нижних этажах. Император Константин Великий построил бани при знаменитом Константинопольском храме св. Апостолов (который служил усыпальницей Византийских императоров, начиная с самого Константина. (Евсев. Жизнь Константина, IV, 59). Император Феодосий Великий в одном из своих указов причисляет бани, находившиеся при церквях в их оградах, к таким церковным зданиям, на которые распространяется «право убежища». (Такие церковные бани встречались в древней Руси. См. «Историю Церкви» проф. Голубинского. Первая половина, стр. 566 (здесь же указаны источники, по которым можно познакомиться с вопросом о церковных банях во времена церковной древности)).

Об одной из таких-то церковных константинопольских бань и говорит обвинитель на соборе «при Дубе». Бани эти, как здания, имеющие отношение к храмам, были украшены несколько похоже на церкви: в них были иконы и кресты. Бани эти были публичными. Доступ в них был свободный, но был ли он даровой или платный – не знаем. Что вход в них был открыт для всех христиан, это несомненно. Впоследствии возникал лишь вопрос о том, можно ли «неверующим агарянам», т. е. последователям магометанского закона мыться в церковных банях наравне с христианами? (Патриарха Константинопольского Арсения (XIII в.) обвиняли в том, что он позволял Иконийскому султану мыться в церковной бане наряду с христианами. В ответ на это обвинение Арсений сообщает некоторые сведения о церковной бане. (Пахимер. История рус. цер., стр. 235–236.).

Когда мы узнали, что такое были за бани церковные в древности, для нас становится понятным рассматриваемое обвинение на Златоуста. Слабое здоровье Златоуста требовало возможно частого посещения бани, как укрепляющего средства (Тильмон). Без сомнения, он ходил не в какую другую, а именно баню церковную. Когда он мылся или брал ванну в бане, он закрывал доступ в нее посторонней публике. Значит по смыслу обвинения, возводимого на Златоуста, общественное достояние, публичную церковную баню, он превращал в личную собственность, распоряжался по своей воле тем, что не ему одному принадлежало. Есть тут вина со стороны Златоуста или нет? Он, конечно, был бы виновен, если бы действительно существовали какие-либо определенные правила, ограничивающие права епископа на церковную баню, но о таких правилах не существует никаких известий. Впрочем, сущность обвинения, кажется, заключалась не в том, что Златоуст злоупотреблял своими правами на церковную баню, а в том, что он был так горд, так пренебрежительно относился к другим, что не хотел вместе с другими и брать ванну или мыться в бане. По всей вероятности, в этом случае находили значительную разницу между предшественником Златоуста Нектарием и самим Златоустом. Прежний архиепископ, как человек светских нравов (он был из сенаторов), любил, вероятно, бывать в обществе, любил жить, что называется, на людях, не имел обыкновения отказывать себе в обществе и в том случае, когда он бывал в бане: баня в древности, нужно сказать, была тем же, чем бывает клуб – местом для бесед и развлечений. Не так стало при Златоусте. Он желал быть и в бане наедине, как и за столом, потому что не терпел праздных бесед, не желал из физической потребности делать развлечения. Все это так естественно в Златоусте, но, однако же, Византийское общество пересуживало святителя за его самые невинные действия и ставило ему в упрек то, что заслуживало похвалы.

В одном обвинительном пункте говорилось, что Златоуст, «выходя из дому в церковь и при входе в саму церковь не молился». Как можно допустить относительного такого лица, как Златоуст, чтобы он, так прекрасно понимавший значение молитвы, не творил молитвы при таких случаях, где душа сама невольно напрашивается совершать это дело (Неандер)? Конечно, такое явление представляется совершенно непонятным. Но можно допускать, что Златоуст, при указанных случаях, не обнаруживал молитвенного расположения духа в каких-нибудь внешних, бросающихся в глаза, формах – не падал на землю, не воздевал рук к небесам, а довольствовался хотя и живой, но умственной молитвой: это так естественно в смиренном подвижнике. Но на долю Златоуста вообще выпало несчастье: его не понимали в столице или делали вид, что не понимают его.

Вторую группу обвинений на Златоуста составляют такие, которые должны были указывать, что он нарушал церковные каноны и правила церковного благочиния. Число обвинений подобного рода очень значительно по количеству.

Прежде всего его упрекали за непозволительную будто бы снисходительность к язычникам. Один из обвинителей жаловался на Златоуста: «Некоторых язычников, великих врагов христианства, он принимал, давал им прибежище в церкви и защищал». Очевидно, здесь ставится в преступление Златоусту его великая христианская гуманность, ради которой он не препятствовал и язычникам пользоваться известным «правом убежища» в храме христианском. Но в этом случае он поступал так, как поступать учил публично в своих проповедях. Златоуст всегда внушал своим пасомым, что ни порицания, ни гнев не должны иметь места в отношениях христиан к язычникам. Например, он говорил: «Без особенного побуждения не называй язычника нечестивым. Если он спросит тебя, как ты судишь о его религии, то скажи, что она нечестива; но если тебя не спрашивают о ней и не заставляют говорить о ней, то ты не должен обнаруживать вражды. Если кто (из язычников) будет спрашивать тебя о нашей религии, то скажи, что относится к делу, а затем замолчи. Если мы (христиане) спорим с язычниками (о религии), то мы должны стараться о том, чтобы привести их к молчанию, но делать это без гнева, без жестокости. Если мы делаем это с кротостью, то возбуждаем в язычнике истинное доверие. Где гнев, там не присутствует Святый Дух». Очевидно, Златоуст, оказывая защиту несчастным из язычников, лишь прилагал к делу те начала, какие он раскрывал на словах, и если слова его вполне справедливы, то и деятельность, основанная на справедливых словах, не может ничего заслуживать, кроме хвалы.

Один челобитчик говорил, что «он (Златоуст) вторгался в посторонние церковные области и поставлял там епископов». Здесь, разумеется, главным образом деятельность Златоуста в Эфесской церковной области. То правда, что Златоуст поставил в