По словам Гобинда, придворные советники уговаривали рану усыновить наследника с того самого дня, как стало известно, что первая рани родила девочку, а когда он заболел, они принялись уговаривать с удвоенной силой, но тщетно. Рана не верил, что болен смертельно: он выздоровеет и произведет на свет других детей, сыновей, которые вырастут и станут сильными мужчинами. Поскольку у него не было близких родственников, кроме двух болезненных дочерей (которые не смогли подарить ему внуков и мужей которых он презирал), он отказался рисковать будущим своего рода, усыновляя чужого отпрыска. Он оставался непреклонным.

Никакие доводы не оказывали на него действия… до сегодняшнего утра. Сегодня, в предрассветный час, он наконец признал, что умирает, и, устрашенный перспективой попасть в ад под названием Пат, куда обречен сойти любой мужчина, не имеющий сына, который зажег бы погребальный костер, он согласился усыновить наследника – но не ребенка из семьи визиря или одного из нынешних фаворитов, как все опасались.

Рана остановил выбор на младшем внуке своего дальнего родственника по материнской линии – того самого, который встречал невест из Каридкота по их прибытии в Бхитхор. За мальчиком послали в срочном порядке, и все необходимые церемонии были спешно проведены: хотя выбор правителя многих разочаровал, даже царедворцы, питавшие надежды относительно собственных сыновей, предпочитали, чтобы наследником оказался незначительный шестилетний ребенок, а не отпрыск какого-нибудь соперника. Рана до конца находился в ясном уме, но напряжение, потребовавшееся от него при проведении обряда, лишило его последних сил, и он впал в бессознательное состояние.

– Он больше не узнает меня, – сказал Гобинд. – И вообще никого. Поэтому придворные жрецы и лекари, всегда питавшие ко мне глубокую неприязнь, воспользовались случаем и изгнали меня из комнаты больного. Они также убедили визиря, не любящего Каридкот, запретить мне впредь показываться во дворце. Поверьте, они ни под каким видом не разрешат мне вернуться туда, так что вы не сможете прикрыться мной при попытке проникнуть в Рунг-Махал. А если вы собираетесь прорваться туда с оружием в руках, вы просто сумасшедший: правителям не позволяют умирать в одиночестве и покое, и сегодня ночью во дворце будет гораздо больше стражников и бодрствующих людей, чем в любое другое время, так как теперь все знают, что рана умирает. Все коридоры и дворы будут заполнены придворными и слугами, ожидающими известия о кончине правителя, а поскольку во дворце много ценностей, визирь распорядился поставить дополнительную охрану у каждой двери каждой комнаты, опасаясь, как поговаривают, что различные безделицы вроде нефритовых ваз и украшений из золота и слоновой кости успеют пропасть, прежде чем он сам сумеет их украсть. Это может быть всего лишь злостной клеветой, но одно представляется несомненным: любая попытка проникнуть во дворец с помощью оружия обречена на провал.

Аш ничего не ответил, но выражение его лица было красноречивее любых слов, и Гобинд мягко сказал:

– Сахиб, я не настолько дорожу жизнью, чтобы побояться рискнуть головой, если бы я видел хоть самый ничтожный шанс на успех вашего плана. Я не позволю вам предпринять такую попытку просто потому, что точно знаю: шансов нет. А также потому, что в случае неудачи – а ваш план обречен на неудачу – именно тех, кого вы надеетесь спасти, могут заподозрить в участии в заговоре и предать даже более страшной смерти, чем смерть на костре. Но если вы проявите терпение и воздержитесь от опрометчивых шагов, возможно, в самую последнюю минуту сиркар примет меры к тому, чтобы предотвратить сожжение вдов… Да-да, сахиб! Я знаю, это кажется маловероятным. Но откуда нам знать, не составило ли правительство тоже какие-то планы? Нам ничего не известно наверное, и если мы зря положим свои головы, неминуемо убив многих в сражении и тем самым подвергнув рани еще большей опасности, вполне может оказаться, что мы, как говорится, из-за рыбы потеряли Дели.

– Хаким прав, – подтвердил Сарджи. – Раз доступ во дворец для него отныне закрыт, нас туда не впустят ни при каких обстоятельствах, а пытаться пробиться туда с оружием в руках – чистое безумие. Возможно, я глуп, но я не безумен. Надеюсь, и ты тоже.

Губы Аша искривились в слабом подобии улыбки, и он проговорил:

– Пока еще я в своем уме, но… но я по-прежнему не могу смириться с мыслью, что ничего не в силах сделать и мне придется увидеть…

Он осекся, невольно содрогнувшись, и вновь погрузился в молчание. Гобинд, наблюдавший за ним профессиональным взглядом, решил, что до безумия недалеко. Сахиб, вне всяких сомнений, претерпевал великие страдания последнюю неделю или две, и неослабное душевное напряжение, страх и тревога вкупе с упрямым нежеланием впадать в отчаяние и медленным угасанием надежды привели к тому, что сейчас нервы у него натянуты, точно струны, готовые лопнуть. В таком состоянии он представляет опасность для всех них, и у него наверняка зреет какой-нибудь дикий план, состоящий в том, чтобы похитить рани на пути к площадке для сожжения, полагаясь на преимущество внезапности и надеясь скрыться в сумятице и неразберихе, каковые неминуемо вызовет подобный поворот событий во взбудораженной и неуправляемой многотысячной толпе зрителей.

В действительности Гобинд уже рассматривал такой вариант, но по здравом размышлении отверг, осознав, что сами жители Бхитхора не дадут совершить ничего подобного. Крайне возбужденные в предвкушении удовольствия, они мигом превратятся в разъяренную толпу, если кто-то попытается сорвать представление, посмотреть которое они собрались. Они растерзают нечестивцев на части, и спастись от них будет невозможно. Гобинд понимал это и мог лишь надеяться, что сумеет убедить сахиба в бесполезности и гибельности любой подобной попытки. Но ему не пришлось делать этого, хотя он не ошибся, предположив, что Аш непременно подумает о такой возможности.

Аш действительно подумал, но пришел к тому же заключению, что и Гобинд. Он тоже хорошо понимал, что толпа, приведенная в предельное возбуждение, зачастую опаснее раненого леопарда или взбесившегося слона – и сродни многоглавой гидре.

Он медленно, неловко поднялся на ноги, словно каждое движение давалось ему с трудом, и сказал сухим официальным тоном:

– Похоже, больше нам говорить не о чем. Если вам или Манилалу вдруг придет в голову какой-нибудь осуществимый план, я буду вам признателен, коли вы поставите меня в известность. Я, со своей стороны, сделаю то же самое. У нас еще осталось несколько часов до вечера и вся ночь, чтобы что-то придумать, а если рана цепляется за жизнь крепче, чем вы думаете, возможно даже, у нас будет на раздумья еще целый день и целая ночь – кто знает?

– Только боги, – хладнокровно промолвил Гобинд. – Давайте же молить их, чтобы завтра сиркар прислал нам полк или, по крайней мере, политического сахиба из Аджмера. Послушайтесь моего совета, сахиб: попытайтесь заснуть сегодня ночью. Усталому человеку свойственно составлять ошибочные суждения, а завтра вам могут понадобиться все ваши умственные способности и физические силы. Будьте уверены, я немедленно пришлю к вам Манилала, если узнаю какие-нибудь новости или придумаю выход из ситуации.