Но пройдя мимо него и столкнувшись лицом к лицу, я удивился ещё более. Господин этот сделал вид, что совершенно меня не знает, что я вполне допускал, потому как и сам подозревал, что наше знакомство мимолётно и односторонне. Мысленно перебрал я всех людей, с коими имел хотя бы малое касательство в последнее время. Увы, со дня отъезда из столицы таких набиралось множество, но среди паломников или домочадцев князя этого господина не припоминалось. Померещилось; головокружение от качки ли тому причиной? Я ощутил в себе неуверенность, напомнившую мне о зыбком грунте дна Арачинских болот. Не один час терзал я свою память, и не сдержался. Всегдашнее стремление моё расставить все точки над i, выяснив всё досконально с точностью алгебраической, снова играло со мной неравную партию.

За ужином, набравшись смелости и употребив устную преамбулу Бларамберга о путешествующих и монахах, я спросил его, не могли ли мы видеться у Прозоровского. Чудовищные подозрения вскипели в самых мрачных глубинах моей души, когда ответил он по-французски, что не понимает моей речи. До странности знакомые нотки прозвучали в голосе том.

Более всего опасался я, что войдём мы в канал ночью, но капитан успокоил меня твёрдым заверением, что плавание больших судов в Босфоре в тёмное время строжайше запрещено. Мы бросили якорь в компании десятка прочих судов всех наций и ждали рассвета. Залив этот, ныне мирный, используется турками для сбора военных кораблей перед отплытием в Чёрное море. В последнюю войну здесь вдоль европейского берега стояло несколько плавучих батарей из числа кораблей, не способных уже выдержать битвы, и капитан-паша, никогда не служивший на море, обучал в матросы сапожников и портных, а после сколь отважно и упорно, столь и безуспешно оборонял Варну.

Ветер совсем стих, ровная гладь воды долго доносила музыку и смех, напомнившие мне прощальный вечер у Прозоровских, я даже подумал, не нагнали ли мы каким-то чудом задержавшееся судно с драгоценной мне путешественницей. Тщетно вглядывался я в темнеющую даль в поисках отблесков великого города, пока кто-то из бывалых попутчиков, коих немало курило трубки на палубе, не объяснил мне, что Константинополь откроется лишь через десяток миль, в том конце пролива, у входа в Мраморное море, а музыка, скорее всего, слышна не с корабля, а из одного из приморских дворцов. Боясь проспать, зная, что самую свою роскошь приберегает царь городов для зеркала Босфора, я ночь напролёт провёл в дежурстве под большим масляным фонарём, испытывая разные способы заварки кофе, на которые корабельный повар, подававший их аптекарскими порциями, оказался большой мастер. И всё же когда робкий рассвет тушил над каналом последние звезды, оказался ненадолго сморённым тонкой дрёмой. Когда же я с ужасом очнулся, оказалось, что мы плавно скользили уже в тихих струях меж призрачными, в вуали тумана, берегами солёной реки.

По мере того, как мы огибали по широкой дуге полуостров, затянутый поясом крепостных стен, необъятной театральной декорацией, медленно и лениво, словно в неге сонного Востока, Константинополь оборачивался к нам, облекаясь, как в тогу, в лучи восходящего солнца, и приковывая к себе узами изумления поначалу рассеянные взоры просыпавшихся путников. Вершины минаретов и башен сияли, пробуждённые блеском летнего дня, в то время как низины и сады покойно спали в голубизне зыбкого полусвета утренних сумерек.

Ошеломление и восхищение, испытанные мною, заставили меня едва дышать, словно боялся я неосторожно сдуть это дивное видение, как пролетавший наперерез нам пронырливый ялик разбил в блики призрак его отражения. Бесконечно мог я любоваться чудесами и красотами Святой Софии, дворцов и киосков между свечами кипарисов, но уже входили мы в Золотой Рог с его бескрайней перспективой неисчислимых кораблей, мачт, парусов, и сладкие чары давней мечты прогнали крики сотен матросов, тянувших канаты, сгружавших товары или подымавших якорь. И время от времени рупоры шкиперов перекрывали на мгновения многоголосье рёва припевов, выдуманных моряками для всех видов судовых работ.

В Константинополе нагнал я поклонников, с которыми начинал путь из Петербурга, и вскоре стоял вместе с ними на Всенощном бдении, где служил Его Святейшество по случаю храмового праздника; у него же я испросил благословение на дальнейшее странствие. В Российско-Императорской Коммерческой Канцелярии отобрали наши паспорта и выдали турецкие фирманы, за что каждый уплатил 27 левов, кроме меня, испробовавшего в который уж раз императорский пакет в качестве охранной грамоты. Всё это совершал я будто в бреду, переполненный ещё впечатлениями родины, и лишь Литургия и исповедь на утро другого дня немного привели в порядок расшатанные мои нервы.

Стефан вдобавок поделился на время бездельным своим слугой, и пока тот наводил порядок в моих вещах, я отправил в Грецию адресованное княжне Анне письмо, в котором рассказывал об открывшихся мне сторонах давнишнего заговора, впрочем, просил её в случае уведомления отца не упоминать моего имени. Истинная же причина находилась весьма далеко от забот о благополучии князя Прозоровского, я лишь вожделел её ответа – хотя бы нескольких строчек первого письма, написанного мне – и только мне прелестной рукой её, рукой, просить о которой я смогу весьма не скоро. Я полагал, что, обладая сей реликвией, которую извлекал бы перед глаза в минуты острой печали, хотя бы отчасти смогу легче переносить тяжесть разлуки с предметом моих воздыханий.

Имея собственные поручения, как государственного, так и частного характера, я не проводил с поклонниками желаемое время. В один из первых дней, в прохладный ещё утренний час променял я нечистые переулки на раздолье тёплого моря – столь непривычное и радостное северянину, испытавшему на себе все разновидности лютых ветров свинцовой Балтики. Обучаясь неспешности турецкой лени, спустя час лежания балластом на мягких подушках каика, я пристал прямо к парадному подъезду дома нашего посольского казначея Захарова. Прихожая его служила подобием карантина, в ней курились кипарисовые листы, здесь давали переодеться и оставляли одежду, соприкасавшуюся с всемирной столицей базаров, её кофеен, ковров и собак. Банкир, славившийся широтой своего дружеского гостеприимства, объяснил такие предосторожности заботой о многочисленных своих посетителях. Восточная чума, предпочитавшая, как и люди, хорошую погоду, никогда до конца не оставляет Константинополь, и свирепствуя то больше, то меньше, насыщает себя отведённым числом жертв. Каждую вторую или третью весну южный ветер приносил очередную большую волну смертей разноязыкому народу – и состояний столярам, стекавшимся в ту пору изо всех предместий. Армяне и особенно греки обвиняли во всем евреев, скучившихся в болотистой низине на окраине Константинополя. Турки же, кажется, не разделяли сего мнения, более того, основываясь на религии своей, и обязываемые законом кысмета к фатализму судеб, не соблюдали вовсе мер предосторожности, полагая, что противиться поветрию могут только еретики да гяуры. Что привело в роковом двенадцатом году к гибели двухсот тысяч жителей, из коих турок втрое больше прочих взятых вместе, в то время как среди живого разношёрстного сборища наций их лишь половина. Захаров настойчиво советовал мне не задерживаться в Константинополе долее самой чрезвычайной необходимости; Сирия, где жители обитают не так скученно, самим общежитием предоставляет гораздо более защиты от распространения заразы, против которой бессильны все медицинские ухищрения. Впрочем, значительные города и там не минует несчастие сие, коему вообще подвержен юг, не имеющий природного оздоровляющего влияния морозов.