Но одно дело квитанция, отрыжка бюрократии, и совсем другое – этот зловещий голос… Положиться на Матвеево спокойствие в этом случае она не могла, но и что делать, тоже не представляла. Наверное, Сергей мог бы посоветовать что-нибудь внятное, но он снова уехал сразу же, как только вернулся из Праги, и, судя по тому, что Анна не знала, куда, уехал со своей настоящей женой. Поэтому звонить ему, чтобы спросить совета, она не могла. Да и не хотела.

Тогда, восемь лет назад, Анна с трудом удержала себя от того, чтобы не воспользоваться этой отчаянной и унизительной уловкой оставленных жен: звонить ушедшему мужу среди ночи, рыдать в трубку, говорить, что у нее обнаружили смертельную болезнь, что она доживает последние месяцы или, того хлеще, выдумывать проблемы с ребенком, которые якобы может разрешить только отец… Умом она тогда понимала, как все это глупо, но сердце требовало именно этой глупости: звонить ему среди ночи и просить, чтобы все было как прежде.

Чтобы ни разу не сделать этого тогда, ей понадобилась вся ее воля. А теперь… Теперь она просто отвыкла обращаться со своими проблемами к мужу и давно уже не чувствовала в этом необходимости. А зловещий звонок был именно ее проблемой – позвонили-то ей, а не Сергею. Может быть, правда, позвонили и ему тоже, но в этом случае тем более незачем лезть к нему с просьбами: он сам разберется, что делать в такой ситуации. То есть в любом случае ей не надо бросаться к нему за помощью, врываясь в тот мир, в котором идет его настоящая жизнь.

Все было за то, что делать ничего не надо, потому что сделать ничего нельзя. И что толку теперь рассуждать о том, что было бы, если бы восемь лет назад она все-таки сказала ему уйти, или если бы Матвей, вернувшись тогда из Египта, увидел дома прежних любящих друг друга родителей, а не чужих людей, которые зачем-то живут под одной крышей?..

Как было бы в первом случае, она не знала. А во втором – жизнь ее сына, конечно, сложилась бы иначе. По крайней мере, он не был бы так самостоятелен в двадцать два года, и совсем не во благо эта ранняя самостоятельность, которой так восхищаются ее приятельницы, жалуясь на своих вялых, безвольных детей…

Но ведь жизнь человеческая так же не знает сослагательного наклонения, как не знает его история.

Поэтому оставалось только последовать совету сына и идти туда, куда собиралась. Анна захлопнула за собой дверь квартиры и, не ожидая лифта, пошла по лестнице вниз. На полпути она вспомнила, что идет на улицу в туфлях и надо все-таки вернуться за сапогами, хотя и придется снимать редакционную квартиру с сигнализации.

Сейчас, когда из-за тревоги за Матвея на сердце лежала тяжесть, все эти мелочи быта казались ей огромными ведрами, которые она зачем-то несет на плечах. Анна носила ведра с водой на плечах, то есть не на плечах, конечно, а на коромысле, всего один раз в жизни, да и то сто лет назад – в Белоруссии, когда в гарнизоне отключили воду и пришлось идти к колодцу в соседнюю деревню Сябровичи. Сергей тогда рассердился так, как будто она ходила на минное поле, и сказал, что ей не надо поднимать тяжести, а что все женщины их поднимают, так мало ли какие глупости и гадости творятся на свете… И больше она ведер не таскала – он сам приносил воду утром и вечером. Но тяжесть ведер на плечах Анна все-таки запомнила.

Она помнила все, что было в те годы, так ясно, как будто все это не кануло в Лету.

Оказалось, что редакционная квартира не только не поставлена на сигнализацию, но даже еще и не заперта. В большой общей комнате был выключен верхний свет и зажжены пять разноцветных шаров, которые когда-то украшали витрину дореволюционной аптеки, а теперь использовались в редакции как светильники. Шары были сдвинуты со своих обычных мест и расставлены вокруг Ритиного стола, на котором стояла сама Рита. Поверх своего сегодняшнего наряда – узеньких пурпурных джинсов и такого же узенького гранатового джемперочка – она была, словно памятник накануне открытия, обернута длинным куском ткани с белой мордовской вышивкой.

Павлик сидел перед ее столом на полу и что-то вдохновенно рассказывал, а Рита смотрела на него сверху вниз, и на ее всегда невозмутимом лице было какое-то непривычное выражение – радостного изумления.

– Ой! – воскликнула она. – Вы что-то забыли, Анна? А мы тут… Мне тут Павел Афанасьевич разъясняет про символику белого цвета. – Она спрыгнула на пол и стала разматывать с себя белую ткань. – Я ему имела неосторожность сказать, что сейчас для дачи самая стильная клумба – это лунный сад, вот он и увлекся.

– Правильный стиль, – без тени смущения сказал Павлик. – Лунный сад – это, как мне Маргарита Олеговна объяснила, клумба, которая состоит из одних только белых цветов и поэтому светится в сумерках, а…

– Какие слова узнал, а? – подмигнула Анне Рита. – Правильный, говорит, стиль!

– … а символика белого цвета глубока и так же многообразна, как его оттенки, – продолжил Павлик. – Так что мне было о чем рассказывать Рите.

Он вдруг улыбнулся той своей улыбкой, при виде которой любой человек готов был сделать все, о чем его попросит Павел Афанасьевич. Правда, сам Павлик понятия не имел о неотразимости этой своей улыбки. Она появлялась на его лице, когда он был чем-нибудь очень сильно воодушевлен, а в таких случаях он о себе забывал совершенно.

Здесь, в ее доме, в тихом свете аптечных шаров, Анна почувствовала себя немного спокойнее. Это действительно была правильная жизнь, и эту правильную жизнь надо было поддерживать – в частности, тем, что надо было пойти на презентацию и использовать это мероприятие для разговоров с людьми, которые могут оказаться чем-нибудь полезны для журнала.

– Я только на минутку, – сказала она. – Ты, Рита, белую символику не снимай, Павел Афанасьевич тебе наверняка еще не все про нее рассказал. А меня водитель уже полчаса ждет, так что я убегаю.

Она надела сапоги и вышла, оставив главных антиподов своего коллектива обсуждать символику белого цвета, лунные сады и прочие чистые и прекрасные вещи. Не так уж много осталось в ее жизни того, что хоть сколько-нибудь воодушевляло бы и стоило заботы. Вот, журнал остался.

Анна на всю жизнь запомнила слова из прочитанной в детстве милой любовной книжки «Джен Эйр» – когда маленькая английская девочка спросила у героини: «Мы будем счастливы?» – а та ответила: «Мы будем много работать и чувствовать удовлетворение».

«А у нас все требуют счастья, как птица полета, – думала она сейчас. – И страшно обижаются, если его не получают».

У нее была работа, которая приносила удовлетворение, и это значило очень много.

Это ведь только в молодости кажется, что все, от чего загорается душа, будет длиться бесконечно. А к сорока годам понимаешь: колодезная вода, которая волновалась в тяжелых ведрах, потому и запомнилась навсегда, что тех чувств, с которыми ты смотрела на нее в восемнадцать лет, больше никогда не будет.

Аня думала, что слова Сергея о замужестве – это слова на будущее. Да и как она может выйти замуж, если ей еще целый год предстоит учиться в школе? А уж как сказать об этом родителям, она и вовсе не могла себе представить…